Инна Булгакова - Третий пир

Во всем этом была какая-то странность. Действительно, почему он скрывал? Даже от нее. Да ведь рассказал. Когда?

— Что я тебе рассказывал?

— Что вы играли и ты стрелял в соловья.

— Ну ладно. Мы пойдем наконец по грибы?

Общее наслаждение, тихая охота, как будто сблизило их, собаки повеселели, и была такая минутка: сразу три боровика! в темно-карих шляпках! возле красавца мухомора! на пушистой поляне с одиноким дубом! — но минутка быстро прошла.

Между тем гроза собиралась. Палило высокое солнце, земля замерла в ожидании, в средних сферах готовилась смута: воздвигались белые крепости, рушились в жемчужно-сером дыму, воздвигались заново, а с востока наступало плотное, молниеносное воинство, сокрушая в своем движении нежную лазурь и отдельные клубящиеся развалины. И вот небесный вихрь спустился на землю, пошел стон по всему лесу, посыпались зеленые еще листья, солнце погасло.

— К обрыву! Скорей! — закричал Митя, они понеслись навстречу ветру через душистые поляны, дубравы, вырубки, овраги, бурелом, кусты, осинник, ельник, переплетенье стволов, сучьев, веток, тончайшие паутиновые преграды… собаки мчались, яростно лая, словно преследуя добычу… как явственно вообразились фрагменты романтических охотничьих забав: сейчас начнется стрельба, ловля, травля… егеря в расшитых ливреях, орловские рысаки, борзые и гончие, горячий след, багряные точки, ближе, ближе, тяжкое дыхание затравленного зверя, вой, кровь, Мать — Сыра Земля, смерть.

Они не успели, первые капли упали на середине пути, струи хлынули лавиной, вымочили до нитки, от собак пар пошел.

Берег полноводной когда-то Сиверки в одном месте пятиметровым обрывом возвышался над течением, и в отвесной почти стене из ярко-желтой глины были намыты довольно большие углубления, в которых не раз уже укрывались они от дождя. В одно из них Митя загнал собак, в другое — рядом — сели, точнее упали, они с Поль, едва переводя дух.

Внезапные сумерки с ветром, дождем и слабыми еще раскатами и просверками дымились над темными водами, низким берегом напротив, семью золотыми куполами Николы и дальними полями, но огненная колесница не явилась еще в полной мощи и великолепии.

Вплотную прижатый к Поль в тесной глиняной норе, Митя ощущал, как дрожит она; сам он ожил, опьяненный пронзительными потоками, как после первого стакана, когда пьянка (нет, здесь уместней слово «пир») только-только разгорается.

Эх ты, жизнь! Развязал узел ее оранжево-коричневой рубашки, принялся с силой растирать влажное тело, чувствуя, как постепенно горячим становится оно под его руками; ласкать, целовать, а все же одна мысль, нет, тень мысли, тень тени звенела, дрожала в голове.

Поль сказала что-то, но одновременно со словом мир раскололся в первом настоящем ударе, первая стрела пронзила их нору до донышка, прожгла синие глаза стремительным блеском, собаки взвыли, Митя оглянулся и замер: не было куполов, деревьев, реки, берега и полей — небесный гнев непрерывно преображал огненные осколки в нездешние пространства, а в глубине их, в потопе, гуле и трепете вспыхивало и гасло семь золотых точек.

Он взглянул на Поль: летучее пламя пробегало, преображая и ее лицо в нездешнее — обнаженное, светлое, потаенное, темное, свет, тьма, молния, удар, — обнял, прижал к себе и закричал бессмысленно-радостно:

— Если переживем грозу — все будет хорошо!

Она прижалась изо всех сил, он гладил мокрые волосы, жаркую кожу, говорил Бог весть что прерывистым шепотом:

— Эта свистопляска для нас с тобой, правда?.. как хорошо, Поль!.. Ну, я верю про холодильник, верю, ведь ты не можешь так врать, радость моя? Ведь ты не можешь… — Как вдруг она отшатнулась, освободилась от его рук, пробормотала что-то и вылезла из норы, неловко, как раненый зверь; оторопевший, он не успел удержать ее.

Вмиг протрезвев, Митя откинулся на глиняную стенку, пожал плечами. Ведь я не верю, зачем я унижался? Какое я все-таки животное… а она? Истеричные штучки совсем не в ее духе, грозы она боится — выходит, правда? Выходит — свободен? Свобода! — сладко заныло сердце и безнадежно: какая там, к черту, свобода, если я сдался от одного прикосновения.

Она не хотела выходить за меня, вновь вспомнилось, и была права. Они сидели тогда на сундуке с мягкой старой перинкой, на которой он и спал, то есть лежал обычно до утра, ощущая, что за стенкой на кровати с медными шариками лежит она, также ощущая, что на сундуке… и т. д. Сидели в потемках у открытой печки, дрожащий огонь пробегал по лицам и рукам. Позади — их слитные тени на оконном стекле и снежный ветер в тесном дворике, ночном городе, мутном небе.

Он приехал утром, ждал ее в продутом гнусном коридоре, где разводящаяся пара страстным шепотом спорила о мельхиоровых ложках («Не семь, а шесть! Шесть, дура!» — простонал муж и схватился за голову, а жена прорыдала глухо: «Тогда отдай электродрель!»), но старинная резная двустворчатая дверь была прекрасна. Она отворилась в миллионный раз, Поль вышла, и они как-то пропали в белом вихре, вихрь подхватил, промчал по улицам незнакомым (вообще-то Горького, Ленина, сквер Маяковского напротив Сакко и Ванцетти, но тогда не верилось), заледенил на мосту, отпустил на Черкасской.

Огонь играл, дразнил, пел, лица горели от сухого жара, и тянуло легким сквознячком от окна — ночи бессонные и быстрые, жар и холод, дрожащий свет и черные тени по углам, обветренные губы, одно дыхание. Он был нетерпелив и настойчив, она говорила невнятно о каких-то предчувствиях, о том, что летом… «Я не доживу», — пытался он пошутить, она засмеялась, он бросился целовать тонкие горячие руки и услышал: «Замуж я не выйду, вообще не выйду». Все было кончено.

Митя закружился бы в метельных переулочках, да ноги сами вынесли его на широкую прямую Московскую, что вела к вокзалу. Привела и бросила у стеклянных касс в плотную угрюмую толпу. Было безнадежно с билетами, поездами, погодой, Москвой, Вселенной, самой жизнью. Он толкался в толпе, залах ожидания, на платформах, с тоской сознавая, что заложил бы будущее свое немедля — было б кому! — за то хотя бы, чтоб сидеть сейчас у печки, спорить о свободной любви и глядеть, как огонь дрожит на ее лице и руках. Товарняк наплывал в сантиметрах от него, зверское лицо высунулось сбоку от паровоза, заклокотало, зашипело отборно, Митя, отскочил, ощутив в сигнале слепящих фар, что это смерть обожгла, но любовь оставлена ему, а значит, ничего не кончено.

Он легко бежал вниз по Московской, метель ярилась на исходе, но уже угадывались звезды… заледенелое кухонное окошко на втором этаже, она сидит у печки, смотрит в пустоту, не догадываясь, что он здесь и готов принять и отдать с благодарностью и счастьем все, лишь бы любила она его… ну хоть одну эту зиму, одну эту ночь.