Инна Булгакова - Третий пир

Скатал тугой снежок, подбросил, стекло тонко звякнуло, но больше ничего не произошло. Еще и еще — стеклянный зов, смиренная мольба, молчание. Митя побрел в обратный путь.

А в мире устанавливался порядок, мутное смятение сменялось лютой чистотой, зазияли, засверкали небеса над безлюдным перроном, на котором, дрожа от холода в демисезонном пальто, он стоял, конечно, в последний раз. Его не хотят тут, ладно — придет время, она прочтет удивительный (гениальный, чуть не выговорилось, но стыдно-суеверно стало) роман… Митя перебрал журналы… в «Новом мире», узнает, как любил он ее, и заплачет. Итак, решено: коль его молитва не подействовала и дар фантазии остался при нем (остался!), переходим к труду профессиональному. Причем надо спешить, а то она еще выйдет замуж… и не заплачет! Митя вздрогнул, прямо содрогнулся… да пропади оно все пропадом и он сам пропади, затеряйся сейчас в этой провинциальной, уже родимой глуши, во внезапном вдохновении подумалось ему, ведь никакие романы не спасут.

Подошел бакинский скорый; Митя, напуганный безысходной провиденциальной вспышкой, бросился к ближайшему вагону и закричал с отчаянием в усатое лицо под форменной фуражкой: «В Москву! Срочно! Позарез!» — «Нэ ори! — сурово перебил кавказец и поинтересовался гостеприимно: — Десятку дашь?» По тем временам — грабиловка; да десятка у Мити как раз была, и плевать на все это, но он замер, подумав вдруг: «А если в дверь постучать, ведь она могла не понять, метель чертова…» — «Постель дам, ляжешь как князь», — шепнул проводник, подтолкнул Митю на ступеньку, вскочил сам, поезд тронулся в московскую тоску и надежду. А Поль сидела на сундуке у остывающей печки и плакала. Не в том беда, что Митя бросил ее и уехал, а в том, что поедет она вслед и станет его женой. Цыганская «погибель от злого мужа» — ерунда и «не может быть», но что-то ведь она предчувствовала в своем возлюбленном, какую-то муку… И все же, когда он ушел, на весь дом грохнув дверью, она продержалась ровно столько же. Митя прыгнул в темноту от обжигающего стального скрежета, Поль поспешно оделась — и они побежали навстречу друг другу сквозь ледяные пространства, и та же классическая метель на Московской дважды свела и развела их.

Поль вспомнила, как он смотрел на нее и сказал: «Я не доживу», — засмеялась от счастья и пошла спать, а в новогоднюю ночь они действительно стали мужем и женой. «И станут двое одна плоть — на мгновение, — писал он много лет спустя в общей тетрадке. — Только на мгновение может постичь человек свою истинную полноту и ценность. Непостижимая запредельная катастрофа своеволия — первородным грехом назвали ее — разделяет, искажает и властвует. Требуются новые и новые пробы, новые и новые поколения, то есть смерть, чтоб грех этот не перешел в вечность. Итак, отведано яблоко, детские голубые сады покинуты — в путь! — закатные лучи освещают падший рай — древний полигон, на котором испытывается свобода. Но как согласовать и примирить свободу воли нашей с целенаправленным и потаенным ходом Воли Высшей, в чем цель и когда откроется тайна?..»

Первый тонкий луч протянулся от небесного оконца, второй, третий, осветилась глиняная нора, церковное золото, кроткая даль за речкой. Поль сидела на изгибе березового ствола, собаки, неистово встряхиваясь, толклись у ее ног; он вошел в струящуюся листву, сел рядом.

— Что за штучки, Поль?

— Знаешь, я, наверное, правда немного сумасшедшая, — отвечала она в недоумении. — Опять привиделись эти незабудки. Голубенькие, с могилы.

— Ты же говорила! Когда я из Прибалтики приехал, да?

— Ну да. Потом забыла… то есть не вспоминала. А в это лето опять.

— Поль, это кошмар, тебе приснился когда-то, — он не добавил: «И мне! И меня мучают!»

— Может, кошмар. Но я нашла.

— Могилу?

— Да.

— Где? — ее страх, темный какой-то, непонятный, уже передался ему… соединился с его страхом.

— Тут, — она неопределенно повела головой.

— Как? В лесу?

— Нет, тут на кладбище, довольно далеко.

— А, я был, знаю! Вот тогда, после Прибалтики. Хоронили женщину.

— Там не женщина.

— А кто? — Митя все больше волновался.

— Ребенок. Послушай, Митя, может, когда-то, еще в юности, мы с тобой забрели на это кладбище, ну, по грибы ходили. И я видела эти незабудки, а потом забыла, а?

— Но ты ж без меня раньше в лес не ходила?

— Не ходила.

— Что ж, мы оба забыли… и теперь обоим снится?

— Обоим?

— Тьфу, оговорился. Чертовщина!

Они молча смотрели друг на друга какую-то искаженную минутку, и словно мерзкая тень вдруг проскользнула меж ними — чья тень? — непонятно, так, словно они соучастники — в чем? — непонятно. Митя спросил тихонько:

— Так пошли?

— Туда?

— Ага.

— Пошли.

И вымокшая охота — люди и звери — отправились через весь Никольский лес в селенье, где люди не живут. Лес, промытый, светился влагой, которая внезапно обрушится с ветвей и знобко обожжет; а кое-где в прогалах сверкнет неправдоподобно красивой сетью гигантских паутин. Собаки, чуя, что их влекут куда-то не туда (не домой к закопченной кастрюле с густейшим, вкуснейшим варевом), громко ворчали, пытаясь поочередно свернуть в привычную сторонку к родной тропке, лаяли призывно, а не добившись толку, нагоняли бестолковых, но дорогих друзей-хозяев.

«Как тебе пришли на ум эти незабудки?» — «Не знаю. Приснилось, не приснилось… как будто вспомнила». — «По какому поводу?» — «Да вроде без повода. Я спала, вдруг проснулась ночью, услышала, как Карл домой просится, пошла впустить, смотрю: на полу в столовой валяется мой гребень… помнишь, я носила раньше в волосах?., ну, прозрачный, пластмассовый — и будто не мой, дырочки не те». — «Какие дырочки?» — «Как тебе объяснить? Для красоты в нем выбиты дырочки в форме листьев, и листья эти потеряли форму, как оплавились. Я бы, наверное, не обратила на это внимания, но когда подняла гребешок — сразу и вспомнила могилу с незабудками. И отчего-то ужасно испугалась». — «Дальше». — «Позвонила в Дубулты — ты уже вылетел в Москву». — «Почему ты мне не рассказала тогда же?» — «Ну, во-первых, страх прошел. Покров наступил, спальня светилась от снега, было хорошо». — «А во-вторых?» — «Ты развлекался с вдовой, — ответила она с незабытым гневом. — Я ничего тебе не хотела рассказывать». — «И почти два года скрывать…» — «Потому что я тебе не нужна». — «Ты можешь упрекать меня за вдову, за такую малость, когда сама…» — «Что сама? Что? Ты все придумываешь, чтоб легче от меня избавиться!» — «И ты подозреваешь меня в таких…» — «Не подозреваю, а знаю». — «Нет, это невыносимо! — он испугался. — Давай остановимся, мы ж не про то говорили… Как ты нашла эту проклятую могилу?» — «Не проклятую, на ней крест, она ухоженная… Так вот, после того Покрова меня это почти не мучило, так, вспоминалось иногда. А этой весной, прямо перед тем, как мы в Милое переехали, — опять!» — «А что мучает?» — «Страх. Тайна». — «Но как ты нашла кладбище?» — «Ты был в Москве в начале августа, ну да, перед днем рождения. Я пошла пройтись с собаками…» — «Значит, без меня ты бегаешь в лес?» — «Всего один раз. Набрела на кладбище, ну, ты знаешь, я с детства привыкла с бабушкой каждое воскресенье. И увидела». — «Испугалась?» — «Удивилась очень. Обыкновенная могила, в крест вделана обыкновенная фотография ребенка». — «Надпись есть?» — «Есть… фу ты, забыла. Ведь помнила, кажется… сейчас увидим. Митя, я дорогу совсем не узнаю». — «Я тоже, я ведь осенью был. Но точно помню, что на север, мы правильно идем». (У Мити была врожденная способность ориентироваться, и Поль привыкла полностью полагаться на него.)