Инна Булгакова - Третий пир

— Но сама Мария уцелела.

— Это было одно из условий сделки. Кажется, она самый интересный образ в романе, свет и страшная раздвоенность в любви. Возможно, это и будет надеждой на победу.

— Что значит «возможно»?

— Концовки-то нет.

— Так придумайте!

— Я не придумываю, а угадываю, я уже говорил вам: они становятся слишком живыми и идут своим путем.

— Дмитрий Павлович, дорогуша, вы попали в самый нерв нашего века. Давайте совместно напишем книжечку «Иррациональное в искусстве» или «Сверхреализм» или как-то там… придумаем! Вы даете материал, я оформляю научно и пробиваю — это будет бум!

— Доктор, меня и так тошнит от самокопания. Действовать надо, а не…

— Так мы и будем действовать, мы с вами…

— Мы с вами? Не надо!

— Тогда для кого вы пишете, черт возьми!

— Для себя.

— Никогда не поверю! Вот видите, я вас заслушался и вышел из роли врача. Но ведь это безумие: работать два года без малейшей надежды — потому что ваш гениальный бред не будет опубликован ни при каких условиях! — согласны?

— Ну и что?

— А-а… вы рассчитывали издать там. Понятно. И тамошним любопытно, да, любопытно узнать: погибнет или не погибнет ваша Россия.

— А ваша?

— Ваша фантазия, Дмитрий Павлович, а я живу в Союзе. Но если вы рассчитывали…

— Повторяю: я писал для себя и ни на что не рассчитывал.

— Дмитрий Павлович, с вами как-то страшновато.

— Вызовите санитаров.

— Он еще шутит… не-ет, вы не сумасшедший, отнюдь. Наоборот. Совсем даже наоборот! Но человек опасный. Тревожный вы человек. И вот скажите: Петр и Павел — кто из них Дмитрий, а кто Вэлос?

— Никто.

— Так не бывает, близнецы — ваше собственное создание. Смею предположить, вы — Петр. Ну не Павел же?.. Правда, одна личность переходит в другую на время, вы использовали любопытный прием, но по краткому пересказу трудно… например, мне трудно уловить сексуальные комплексы. Любовь-то в романе есть?

— Это главная линия: как любовь видоизменяется до ненависти и наконец — полного бесчувствия.

— У вас рукопись отпечатана? Где она?

— Нет, в общих тетрадях. Наверное, на чердаке.

— То есть как «наверное»?

— Двадцать девятого августа я все оставил там.

— Чердак хоть запирается?

— На щеколду.

— Дмитрий Павлович, вы с ума сошли! Оставить без присмотра такую ценность. Да к вам родители ходят — как же вы не поинтересовались?

— Говорю же: литература мне опротивела. Тем более что я все помню наизусть.

— Я ж говорил, что с вами страшновато. Сколько страниц?

— Пятьсот семьдесят одна.

— Жуткое дело. Ладно, будем работать с тем, что есть. В последнем романе концентрируются все влечения и комплексы которые мы уже разбирали. Ну, тот синдром предательства, возникший в детстве с бабушкиной «Тайной Вечери». Не в этом смысл, что вы предатель, Дмитрий Павлович, но синдром деда…

— Понимаю, не извиняйтесь.

— Далее: всюду труп. Ну, Танатос — влечение и страх. Вы боитесь смерти?

— Кажется, уже нет. В общем, я готов.

— Это вам только кажется. Всякий нормальный человек боится, за исключением блаженных, которые уверовали в бессмертие души, а также сильных духом атеистов, которые уверовали в «ничто». Кстати, по-настоящему и тех, и других единицы. Как интеллигент, вы, полагаю, посередине. Вот откуда у всех неврозы. А надо всего лишь осознать и причалить к тому или иному берегу.

— Причалить к берегу блаженных, вы советуете?

— Сознательно эту дурь я бы внедрять не стал, но если вам так спокойнее…

— А вам как спокойнее? Вы стопроцентный атеист?

— Я ваш доктор и задаю вопросы.

— Понятно, Борис Яковлевич, там встретимся и продолжим.

— Договорились. Так вот, остается еще один комплекс, который мучает вашего Павла наедине с мертвым, как вы выразились, — вытесненное чувство вины. Именно — вытесненное в подсознание, поскольку персонаж, конечно, уверяет себя, что он просто покарал предателя. Комплекс, усиленный еще и тем, что он убил любимого брата, своего, так сказать, двойника. Убийство «оправдано» идеей, но детали преступления не могут не вспоминаться.

— С помощью третьего он почти все забыл, но — преследует посмертный взгляд. Он будто бы закрыл глаза мертвецу, но один глаз вдруг оказался открытым, и Павлу все кажется, что брат подсматривает, как он стирает в комнате отпечатки пальцев.

— Эх, какая сцена! Скорее кончайте, Дмитрий Павлович, и отпечатывайте. Я — первый читатель, самый тайный, никому ни словечка. А Павел чувствует присутствие третьего?

— Ему мерещится тень за окнами, скрип половиц.

— Ага, скрип. Примечательная подробность. Вернемся к автору. Ваш собственный страх, как нам известно обоим, связан с подобной деталью. Но метод ассоциаций, которые вы выстроили, ничего не дал. Потому мы и идем другим путем — через творчество. Просто поразительно, как вам взбрела в голову подобная фантасмагория.

— Так как-то.

— Как возник ваш замысел?

— С похмелья.

— Нет, серьезно.

— Совершенно серьезно. После Прибалтики, после знакомства с одной женщиной…

— С женщиной? Вы скрыли…

— Нечего там скрывать. Знакомство продолжалось сутки — и адье. Вопросами пола, доктор, я не озабочен.

— Любовь для нормального мужчины, Дмитрий Павлович…

— Да не называйте вы!.. У вас есть термин «либидо», им и пользуйтесь. А любовь… только человек, лишенный дара любви, мог придумать фрейдизм.

— Фрейд был лишен!.. Нет, это смешно. Впрочем, не будем отвлекаться, позже я вас переубежду… переубедю… Итак, вы познакомились…

— Да, после женщины, после дикой пьянки я проснулся в сумерках в Милом (не помню, как меня сюда занесло). Состояние невменяемое…

— Вы не производите впечатления алкоголика.

— Борис Яковлевич, вы ни разу не напивались?

— А зачем?

— Но как же вы можете прочувствовать душу пациента?

— В этой идее что-то есть. Я подумаю. Значит, вы очухались…

— Ну, дополз до колодца, вылил на голову ведро воды и увидел… как будто увидел мертвого на диване в моей комнате, двух женщин, чью-то тень, отчаяние, загадку, которая непонятным образом сочеталась со всадником на белом коне и которую я должен был разгадать. Вот почти два года разгадываю.

— Всадник Апокалипсиса?

— Да. Первый.

— Почему именно первый?

— Это я для себя разгадал. Всадников четверо, они проходят перед Иоанном и исчезают, но один из них, на белом коне, вновь возникает на последних страницах, вступает в битву и побеждает. Иоанн называет его имя: Слово Божие.

— Такое имя?

— Да.

— Странно. Так кто же он?

— Иисус Христос.

— Знаете, я эту вещь не читал, все некогда — и не могу в полной мере оценить вашу догадку. Одно скажу: идея смертоубийства в вас сидит, куда-то вы все туда поворачиваете. Отсюда и мистический настрой. А между тем мы живем в другую эпоху. Нет, Фрейд, как всегда, прав: цивилизация нивелирует личность, углубляет комплексы. Но в гуле машин, заглушающем несмазанный скрип телеги…