Инна Булгакова - Третий пир

Однако они шли, шли, шли — с тяжелыми корзинками, в прилипающей к телу мокрой одежке, мошкара кусалась остервенело, и собаки не бежали весело впереди, оглядываясь то и дело, поджидая, а понуро брели вслед. А главное — лес: любимый лес детства становился словно незнакомый, сумрачный и неприветливый, не поют птицы, даже мошки отстали, кругом трухлявый валежник, вечный покой елей, висят гроздья черной бузины, хлюпает под кедами жижа, поганки прут нагло-ядовито и не пахнут цветы. То есть их вообще нет — позади остались венерины башмачки и иван-чай, лишь конский щавель выше головы стоит неприступной стеной, долго продирались через какие-то цепкие, без единого листика колючки, спустились в глубокий холодный овраг, как в погреб («Не помню я этого оврага!»), выбрались, попали во второй, третий… Лес их кружил-кружил и будто бы на глазах мертвел, надвигалась трясина, Митя чуть оступился, провалился по колена, кое-как вылез с помощью Поль и замер в растерянности. Где мы? И где же солнце? Солнца не было, стояли ровные белесые сумерки, в которых даже не угадывалось присутствия светила, чтоб по нему определить стороны света. Вдобавок завыли собаки, и как ни кричал он: «Фу!», как ни уговаривала ласково Поль — вой продолжался, безостановочный и свербящий уши, потому что голосили они вразнобой.

Надо выбираться из очередного чертова оврага. Выбрались совсем без сил — повалиться на землю и застыть. В жижу с колючками? Теперь уже не дорогу — ту грязную, с глубокими колеями, что ведет на кладбище — искали они, ничего не искали, а просто жаждали вернуться в свой лес, пронизанный ветром, солнцем и жизнью.

Далеко справа в безлиственных сучьях мелькнула тень. Они побежали из последних сил, не разбирая пути… Тропинка, заросшая мелкой кудрявой травкой, и удаляется по ней человек — сейчас свернет и исчезнет. «Погодите! Постойте!» — закричали хором. Человек остановился вдалеке, развернулся. Это был мальчик, светловолосый, в сатиновой рубашке в голубую полоску навыпуск, в шароварах и босой. «Послушай! — крикнул Митя. — Где тут кладбище? По дороге к „Пути Ильича“?» Он не ответил, но и не ушел. «Мальчик! — взмолилась Поль. — Мы заблудились, ради Бога, помоги!» Тогда он поднял руку и указал на тропинку — в направлении, противоположном тому, куда шел сам. И ушел.

Митя и Поль повернули и поспешно зашагали по травянистой тверди, не вдруг осознав, что нет собак. Да что же это такое? Звали долго, до хрипоты — никакого отклика. Не оставаться ж ночевать! Наконец в слабой надежде, что верные друзья сами найдут дорогу домой, опять двинулись по пути, указанному странным мальчиком. В тревоге и волнении они не сразу заметили, как изменилось все вокруг — и лишь речная рябь, блеснувшая в зарослях бересклета (полноценного, розово-зеленого), напомнила, что они на берегу милой Сиверки, гораздо выше по течению от глиняных нор. Стало быть, они сделали огромный круг, целое странствие! Запахло цветами так упоительно, донесся шум водяных струй на крошечных перекатах, свист, стук, лепет, писк, шелестенье, шевеленье… а главное — совсем недалекий лай и вой, на которые побежали они — и дикую усталость как рукой сняло.

Было тут по пути одно местечко, где отрок Дмитрий, бабушкин Митюша растворялся когда-то в четырех древнейших стихиях: земля, вода, воздух и огонь — видел невиданную гармонию, слышал неслыханный гимн, становился арфой, на которой играет незримый Творец музыку сфер. Что ж, Митя давно и не надеялся, ведь с тех небывалых пор он далеко зашел по стремительному падшему полигону, успел заложить будущее свое на ледяном провинциальном перроне и трижды отречься от него, и слишком человеческой и нервной стала плоть его для избранных мгновений. А все ж и покинутый рай есть рай. Особенно хорошо бывало там весной, жарко гудели пчелы, цветущая ветка отражалась в голубой глуби и ключ бил на дне, а в августе сладкие яблочки повисали над заводью; когда же миновало время цветов и плодов, воды продолжали отражать старые корявые сучья и жесткую листву.

Этим летом они проходили тут впервые. Вот уже видна верхушка яблони за поворотом извилистой Сиверки и слышней собачий вой, Митя подошел первый: на травке возле «ключа запечатленного» лежал труп маленькой белой дворняжки с оскаленной пастью — ну прямо его детская Хватайка, пропавшая после смерти бабушки. Собачий вой оплакивал падаль, и изумрудные мухи неподвижно висели над ней. Поль стояла рядом, тяжело дыша.

— Оттащу ее подальше, — сказал он, — жалко родничок. Бедняга, видно, кабан задрал…

— От голода и жажды, Митя! — перебила Поль, он заметил ржавую цепь на грязно-белом загривке, другой короткий конец ее был туго обмотан вокруг яблоневого ствола, — и передернулся от внезапного отвращения.

— Господи, до чего ж мерзко все! — и пошел куда-то в лес напролом, крикнув не обернувшись: — Не ходи за мной!

Все подошло к пределу, он смутно ощущал, и показалось: предел этот последний, за ним — великая пустота. Разве милосердный Творец может стоять за столь безобразным твореньем? Прошлое темно и загажено, и будущее кончится так же: ржавой цепью, мукой, мухами и разложением.

Митя лег в траву, прижался к сырой земле, закрыл глаза. Тут и нашел его Арап, нежно поскуливая, принялся лизать в лицо; из кустов боярышника выскочили Милочка и Патрик, засуетились, оспаривая друг у друга любовь хозяина; и появилась с двумя корзинками Поль. Она стояла молча, не глядя, не приближаясь. Господи, он же запретил… и она слушает его, дурака? Вскочил, подошел, взял корзинки, опустил на землю.

— Поль, прости меня.

— За что?

— За все, — как будто не он говорил, а кто-то внутри него, почти против воли.

— Митя, я уже говорила сегодня, я виновата: тебя давно надо освободить, — Поль вдруг заплакала.

— Да что ты, госпожа моя! — внутренний и внешний его человек (две воли) слились воедино. — От чего освободить-то?

— От меня. Я говорила…

— Когда ты говорила?

— Утром на опушке… ну как же ты…

— Я не слышал… не слушал. Ну ради Бога! Это жуткая ерунда и неправда.

— Нет, правда! Ты никогда меня…

— Я? Никогда? — он усмехнулся, он летел куда-то в каком— то странном восторге. — Только б ты меня не разлюбила… совсем. Скажи, а? Нет, не говори. Я ничего не хочу знать, ничего нет: только ты и я, да?

— Только ты и я, — повторила она медленно, словно проверяя на слух четыре чудесных слова.

— Стало быть, мы обвенчаемся?

— Обвенчаемся, — опять повторила послушно.

— Прямо завтра поедем в Москву…

— Митя! Забыл? Сейчас Успенский пост.

— Нет, как не везет, а? — ужаснулся Митя, почему-то ему казалось, что надо спешить и спешить. — Когда кончается?

— Двадцать восьмого — Успение, двадцать девятого — Третий Спас…