Инна Булгакова - Третий пир

— А зачем вы носите крестик?

— Для защиты от нечистой силы, — пояснил маленький, черненький, ловкий господин в немецких (ФРГ) очках. — Вот представьте: является к вам нечистая сила, скажем, по поводу любви (самое время). И уже издали чует она, что креста на вас нет…

— А на вас есть?

— Так я ж некрещеный. Мне все можно — и ничего за это не будет. Первые христиане, заметьте, тянули с крещением до последней возможности, чтоб успеть пожить. Потому что потом нельзя.

— Чего нельзя?

— Почти ничего. Соврать, предать, убить, украсть, проклясть, иметь врагов, покушать от души, развестись и, напротив, заниматься любовью с чужой женой. Так что ж остается от жизни? Ничего — вот что такое крест.

Алеша уставился в окно: темнеет медленно и ярко, заросли подступают ближе, уйти туда, в блаженные края, где он никому не нужен и ему никто. А кому я нужен? Никита отмахнулся благодушно:

— Не преувеличивай. Кому и когда мешал крест? Грешили в свое удовольствие.

— Вообще-то ты прав. Всегда все было можно, но об этом не знали. И тут возникает одна тонкость: да, грешили, но с муками совести. Эти самые муки обостряли наслаждение до упора, доводили мучеников до экстаза. Красиво жили. Теперь узнали, что совести нет, все можно — и удовольствие не то. Пресно и доступно. Правильно я говорю, молодой человек?

«Вот черт! — подумал Алеша, взглянув из блаженных краев в прошлую ночку без лица. — Ведь прав!»

— Жека, мне тебя очень жаль, — заметил Митя.

— Да ну?

— Тебе ж все можно — и удовольствие не то. Без упора, без экстаза. Пресно, доктор, так?

Вэлос с улыбкой поднял руки вверх.

— Сдаюсь, поймал! — и отпил приличную дозу. — Нет, Митя, не так.

— А как?

— Сказать?

— Скажи.

Реплики повисли в чреватой чем-то паузе. Пауза стояла, как жгучее вино в переполненной прозрачной чаше, готовое пролиться (полуподвальный вариант: водочка в граненом стаканчике). Лиза засмеялась вдруг и пролила несколько капель шампанского на жадный язык Арапа, прижимавшегося к ее коленям. Пес дернулся и фыркнул с отвращением, она сказала:

— Не нравится? Ему не нравится… — погладила доверчивую морду. — Арапушка хороший, — и обратилась к Вэлосу: — У вас несчастная любовь, правда?

— Чего-чего?

— Ну, вы сказали, что все доступно, а когда Митя вас пожалел, сознались, что не так. То есть недоступно, правда?

— Это чья ж такая шустрая девочка растет? — удивился доктор.

— Не узнали? Я племянница.

— Как не узнать! Умненькая такая малютка была, прыткая, а стала еще лучше. Прям не налюбуюсь.

— А вы постарели.

— Сил моих нет! — закричал Никита и захохотал. — За племянницу! Прелесть!

В приятном оживлении занялись шампанским, Сашка спросил:

— Митя, знаешь такого философа — Плахова?

— А имя-отчество?

— Твои: Дмитрий Павлович.

— Это мой дед.

— Дед? Почему ты о нем никогда не рассказывал?

— Зачем? — Митя нахмурился. — Впрочем, ерунда. Приказ отца, должно быть, сработал, еще в детстве: никогда ничего никому. Откуда ты его выкопал?

— В букинистическом на Чернышевского продавалась книжечка «Обожествление пролетариата». Меня поразило совпадение…

— На Чернышевского? — переспросил Митя. — Когда?

— Я купил, — Сашка порылся в портфеле, стоявшем у ног. — Бери. Твоя. (Митя медлил.) Да бери. Дар друга.

— Спасибо.

— Разве ты не читал?

— Все уничтожено.

— Ну, в Ленинке наверняка есть.

— Не читал. — Митя открыл небольшой переплетенный в черную материю томик. — Ну да, 1914 год, издание Сабашниковых. Странно все это.

— Четырнадцатый год, — тихим эхом повторил кто-то. — Что они могли знать?

— Декаданс знал, — строго возразил потомок. — Предчувствовал. Это был последний пир — на краю. Потом — провал. И может быть, только сейчас начинается новый, робкий еще пир — из бездны.

— Из бездны, из бездны, — подтвердил Вэлос. — Слушай, Митя, а пистолетик тот деду ведь принадлежал, да? Кстати, где он сейчас?

— Умер. Расстрелян. — Митя листал трактат.

— Да я не про философа, с ним все ясно, за такие книжечки… Где парабеллум?

— А что?

— Ну, все-таки вместе воровали.

— А, валяется где-нибудь.

— Ты же говорил, спрятал?

— Да не помню я ничего.

— С твоей-то памятью?

— Ничего.

— Любопытно.

Очень любопытно. Хозяин уже не казался Алеше беспечным студентом (давно не казался — с разговора о мальчиках Достоевского и праведниках Иоанна), а теперь вместе с философом Плаховым в вечернюю беседу на веранде вошла замученная новейшая история, в которой Митя вдруг обрел родство и корни (черный томик и парабеллум — очень любопытно). Тайна томила, и Алеша услышат ее голос:

— Охота вспоминать всякую детскую ерунду!

Она заговорила и улыбнулась — пышные влажные губы. Господи, вот тайна, а все остальное ерунда по сравнению…

— Ерунда! — повторил Вэлос. — За хозяйку!

Митя захлопнул книжечку, пир продолжался, однако на Лизу теткина женственность не действовала, и она воскликнула с упреком:

— Поль, ты не можешь так думать! Митиного дедушку расстреляли, а ты… Неужели за эту книжку, Митя? Тогда же, в четырнадцатом?

— Попозже. В сорок первом.

— А, фашисты! А я подумала, при царе.

— Саш, — поинтересовался Никита, — как там у вас в школе насчет истории? Все краткий курс?

— У нас — да-с. А у вас?

— Дети ничего не знают, — сказал Митя.

— Я не знаю, кто тут дети! — взорвался Алеша. — Но знаю, что при культе сажали.

— И я. — Лиза тоже обиделась. — Только не знаю, за что.

— Спросите у Мити, он знает все, давно копает, правда, Митя? — затарахтел Вэлос тонким голоском. Хозяин сидел неподвижно, положив правую руку на траурный томик. Доктор продолжал: — Поэтому и я слегка в курсе. Пришел четвертый всадник, последний, на белом коне, и принес ад.

— Что принес? — спросила Лиза.

— Ад: мор и глад.

— Страшный Суд, что ли? — уточнил Алеша.

— Своего рода репетицию.

— Слушай, не морочил бы ты голову… — начал Сашка.

— Все так и было, спроси у Мити.

— Да пусть, — сказал тот. — Это даже любопытно.

— Это очень любопытно, потому что конь бледный был предсказан одним древним евреем на острове Патмос (между прочим, остров греческий, а я грек, так что имею право). Но Иоанн не упомянул о сроках: когда ждать? Может, в назидание народу, о чем говорил еще Плотник из Назарета: будьте, мол, готовы каждый день. Но каждый день тяжело, поэтому сроками занимались, конечно: например, масоны вычисляли. Однако Плотник прав: черта с два! Предчувствовали, предостерегали — это было, но даже Нострадамус темнил и автор «Бесов» не знал точных цифр. К примеру, четырнадцатое июля и двадцать шестое июня. Между датами граница в сто двадцать пять лет…

— А что случилось четырнадцатого июля? — поинтересовался Алеша.