Инна Булгакова - Третий пир

— Ага! Арапчика испугался? А вот и Патрик. А Милочка всегда с хозяйкой, охраняет.

Лиза покачивалась в гамаке, совсем близко, он подошел, сел рядом. Собаки дурачились в траве, порыкивая и повизгивая: шла игра.

— Послушай, Лиз, неужели мы только вчера в Москву приехали?

— А ведь правда вчера! — воскликнула она возбужденно. — Странно, правда?

— Вообще все странно.

— Да.

Помолчали, не хотелось разговаривать, нет, хотелось, но лишь об одном. Как усложнилась его любовь за ничтожное время, проявилась блеском деталей и подробностей, душа переполнилась первым пиром, другим детством, душа отшатнулась от того поворота, бежала прочь из влажной аллеи старинных лип, пронзенных солнцем и смертью, в реальный звездный сад, где играют собаки, а Лиза… Да, Лиза. Однако далеко ушел он от нее… куда уж ближе, гамак вынуждал к тесной близости, ночь скрывала лица, и еще горячило шампанское.

Знакомое до боли и очень подлое сейчас, в эту минуту, ощущение исподволь разгоралось в крови. «А ведь я предатель! — пришла трезвая отчетливая мысль. — Но разве я виноват?» Алеша вздохнул с содроганием, коснулся ее плеч, прижал к себе, внезапно забыв обо всем, и услышал:

— Алеш, а ты крещеный?

— Что?

— Тебя крестили в детстве?

— Да что я, помню? — Однако он опомнился, выбрался из плетеной ловушки, запрокинул голову, приходя в себя, в свою душу. Млечный Путь светился милосердно. Любой вопрос в ту минутку мог сбить подлый настрой, но сбил именно этот — простодушный (или Лизка не так проста?) вопрос о кресте. — Да, крестили, мать говорила.

— И меня, — Лиза засмеялась беспечно. — Выходит, нам ничего нельзя.

— Этот дядька больно хитер и ловко устроился. Ему все можно, скажите пожалуйста! А мы младенцами были, даже не помним — и теперь должны за это отвечать?

— Да не отвечай. Кто тебя заставляет?

— Кто, кто… никто.

— Никто, — подтвердила Лиза неожиданно серьезно. — Потому что мы ни в кого не верим.

— Это… не так, — возразил он неуверенно.

— А как?

— Не знаю.

— Алеша, как ужасно жить, правда?

— Правда.

— И как хорошо! Просто невыносимо хорошо, правда?

— Еще бы! У нас на Черкасской водятся голуби?

— Какие голуби?

— Вообще.

Голуби? Они не успели вспомнить. Сад на секунду прорезали косые электрические лучи и автомобильный скрежет, собаки взвыли и бросились к калитке. Пир продолжался.

— Покуда есть шампанское, есть надежда, — сказал поэт и выпил. Кто-то что-то ответил, кто-то засмеялся, Алеша задумался: какая надежда? Да ведь это уже выясняли, это уже было и — пришла в голову фантастическая идея — сейчас все повторится: реплики, смех, синий взор, друзья уедут, они вдвоем вспомнят детский город (Господи, хоть бы все повторилось, бессчетно, вот так бы и сидеть напротив!), вновь привезут шампанское — вечный пир! — поэт вновь скажет про надежду, Сашка подхватит, Вэлос возразит, хозяин займется черным томиком, доктор спросит про парабеллум, она назовет все это «ерундой», а Лиза скажет… Лиза сказала:

— Какое красивое название — парабеллум.

— Древние римляне были воинами и поэтами. Я сам, правда, грек…

— И папа ваш грек?

— Естественно. Мой папа был пролетарий, сапожник, но в высших сферах, и тачал на весь генералитет и даже еще выше…

— Что делал?

— Тачал. Сапоги тачают. Он знал мир как облупленный и говорил мне в детстве: «Плаховы очень большие люди, кремлевские князья, Жека, не связывайся». Я связался и никогда об этом не пожалел. Митя, никогда! Я не только видел этот парабеллум, но и держал его в этой вот руке, чем и горжусь. Потому что дед твой, Митя, и был тем самым древним римлянином.

— Кем?

— Воином и поэтом.

— Митя, а что все-таки ему предъявили? — спросил Сашка.

— Обычный набор: шпионаж, террор, правый уклон — выступал против коллективизации — и что-то еще.

— Что?

— Не знаю.

— Его реабилитировали по всем пунктам?

— В реабилитации было отказано.

— Что ж он такого натворил?

— Темная история. Отец не любит об этом говорить. Кое-какие сведения он получил конфиденциально. Например, в деле фигурировало «Обожествление пролетариата», хотя дед уничтожил все известные ему экземпляры еще в семнадцатом и при обыске никакого компромата не нашли.

— Вначале было Слово, — сообщил поэт как новость. — Вредительство, которое не прощается. Философ еще долго протянул — до самой войны.

— Он до расстрела семь лет просидел в Орловском централе.

— У нас? — воскликнул Алеша.

— У вас.

Грехи наши тяжкие, за тем же тургеневским бережком, за тем же ночным дворцом, неподалеку от пожарной каланчи и городского морга, на улице, параллельной Пионерской (Будь готов! — Всегда готов!), стоит старая тюрьма, в которой сиживал Дзержинский.

— И похоронен на Троицком?

— Слишком много чести. Зарыт в какой-нибудь братской яме, как падаль, вместе с братьями и сестрами. И среди них он, может быть, главный предатель и есть.

— Митя, что ты говоришь! — закричала Лиза. Сашка спросил осторожно:

— Он что… многих заложил?

— Никого, не подписал ничего, древний римлянин.

— Так какого ж ты…

— Если б он сдался под пытками — так понятно, так по-человечески. Нет, он совершил самое страшное преступление — против Духа. Уничтожив книгу и пойдя вместе с победителями, он предал свой дух. Сын — пожиже, помельче — отца…

— Твой папа предал дедушку? — изумилась Лиза.

— Ну, не буквально. Просто не посмел отказаться, всю жизнь служил адской машине, которая уничтожила его отца.

— Вот сейчас, этими словами ты предаешь их обоих!

— Митя, это жуткий максимализм, — согласился Сашка, — нечеловеческий.

— Он же мучается вместе с ними, — сказала Поль. — Неужели вы не видите?

— Ну, на мученика я не потяну, — Митя усмехнулся ласково. — Со мной все благополучно, Поль, не бойся.

— Зачем он привез эту книжку?

— Поль, это Митино наследство…

— А нельзя от него отказаться и не отвечать за долги отцов, дедов, прадедов?..

— Ты как ребенок, честное слово! Ну, я не буду читать. Хочешь? На, возьми, спрячь.

— Спрячь, спрячь, — подхватил Вэлос, — туда, где пистолетик лежит.

Поль засмеялась и сказала:

— Он мне надоел. Не прогнать ли его?

Алеша испугался вдруг, как если б смех и гневный взор и небрежный тон принял на свой счет, взметнулись орловские голуби и улетели прочь, доктор отозвался глубоким, проникающим в самое нутро голосом:

— Я друг детства. А детство нельзя прогнать — его можно только убить. Вы спросите — как?

— Не вздумайте спрашивать! — предостерег Никита. — Доктор вычислит проблему в национальном масштабе, европейском, вселенском, с привлечением пророков, древних греков, международных убийц, интернационалов, Принципа и парабеллума…