Инна Булгакова - Третий пир

Он выключил настольную лампу — в рассветных сумерках буквы сливались, однако текст прочитан до последнего слова — и сидел какое-то время, задумавшись. Вдруг треугольное покатое пространство вспыхнуло в перекрестных лучах: встало солнце. Слуховое окошко выходило на запад, свет лился из тончайших щелей северо-восточного угла. Задрожали пылинки — крошечные чердачные духи, — бледно-золотые пятна зажглись на соломе, устилающей пол, на страницах трактата «…новая вера, кабинетная теория равенства, родилась в механических ритмах ткацкого станка, под которые с болью и кровью подгоняется живая жизнь. Сила — и слабость — новой веры в ее нечеловеческой жестокости (эпитет „нечеловеческий“ мы употребили в прямом, буквальном значении: „человеку не принадлежащий“). Подмена совершится вдруг, скачком, как и предполагают марксисты, поворотом на сто восемьдесят градусов. Будут новорожденные, сбросившие ветхие одежды христианства, на новой земле, под новыми небесами. На чем мы основываем быстротечность новой веры? — а именно: на ее нечеловеческой жестокости вплоть до самоистребления. Люди, этой верой не затронутые (и ряд затронутых), будут, естественно, истреблены, за исключением малого остатка. Однако уповать на быстротечность новой веры особенно не следует, ведь она захватит не какую-нибудь среднеевропейскую страну, по отношению к которой применимы слова К. Маркса из работы „Разоблачение о Кельнском процессе коммунистов“: „Пролетариат нуждается в десяти-, двадцати- и даже пятидесятилетнем периоде гражданских войн“. Повторяем, не среднеевропейскую страну, а державу, где человеческих и природных ресурсов хватит, даже при крайнем расточительстве, на несколько поколений, может быть, на столетие. Почему речь идет о расточительстве? Потому что ставка делается не на работника, а именно на того, кто работать не желает; обожествляется отнюдь не весь пролетариат, а только та его часть, которая сбросит иго труда (работники тоже будут истреблены и также образуют остаток). Мы говорим: сто лет (цифра, конечно, условная), не меньше, покуда соберутся рассеянные силы остатка и истощится сама рождающая земля.

Таким образом, для зарождения новой веры избрана Россия по двум основным причинам: метафизическая — глубокая религиозность народа, которая при подмене Бога обратится в столь же глубокую противоположность; физическая — многочисленность народонаселения и плодородие земель и богатство недр. То есть материализм как течение мысли, имеющее в основе отрицание (нигил — ноль), потерпит крах вместе с крушением материи.

В настоящее время, как нам кажется, выходить на прямой бой с надвигающейся стихией бессмысленно — именно по причине ее сверхчеловеческого происхождения. Но возможно смягчить удар, применяя тактику противника: проникновение в левые партии и занятие там ключевых позиций. Смельчаков, если таковые найдутся, ждет несомненная гибель, но, поскольку гибель ждет нацию в целом (и сопредельные с нею народы), мы полагаем, что жертва, добровольная и свободная, оправдана ради будущего остатка…»

Удивительное ощущение, будто дед разговаривает с ним — спокойно, рассудительно и уверенно, с холодной страстью — о вещах ужасных. Успел высказаться, повоевать и родить сына. Митя встал, постоял, почти касаясь головой островерхой крыши (а пожар разгорался, жидким золотом вливаясь в новые щелки, плясали, обезумев, пылинки, и светлела сгущенная западная лазурь в окошке). По лесенке спустился в сад, сверкающий исходящей ночной влагой, прошел в дом.

В комнату сквозь ситцевые пурпурные шторы пробивался внешний свет — и воздух стоял багряно-винный, рождая ответные отсветы бархатно-вишневой скатерти и бордовых обоев. Поль спала. Лица не видно, она лежит, повернувшись к стенке, рыжая распущенная чаща волос, и загорелая рука на простыне (все в малиновых тенях) согнута в локте и прижата к груди.

«Мое бедное дитя», — почему-то подумалось (словно вычиталось в старой книжке, когда наугад откроешь страницу и выпрыгнет вдруг бессмысленно-волнующая строчка). «Мое бедное дитя». Он подошел к дивану, и показалось, она наблюдает за ним из шелковой драгоценной чащи; нежданная засада, приманка и ловушка — его единственная ловушка, впрочем, он хотел быть пойманным.

Нет, она спит. Сел рядом, провел, слегка касаясь, кончиками пальцев по горячей шее вверх к затылку, пальцы запутались в прядях. Она тотчас повернулась (нет, не спит) и сказала ясным утренним голосом:

— Твой дедушка не виноват.

Он засмеялся от радости, как всегда, изумляясь, как его мысли переливаются в ее (и наоборот). Мужская сила переходит в женскую — и наоборот — в чудовищном телесном соитии, смягченном как-никак единством душевным.

— В чем не виноват?

— Он не предатель.

Он осторожно ласкал ее, боясь нарушить общую утреннюю чистоту, зная, конечно, что вот-вот нарушит (под руками покорная, пылкая плоть) и забудет обо всем на свете. Он забыл обо всем на свете, а когда опомнился, то первое, что подумал опять: «Мое бедное дитя». Откуда это? Сказал вслух.

— Как ты сказал? — переспросила Поль.

Повторил.

Она задумалась сосредоточенно, сдвинув узкие черные брови.

— Спи, Митенька. Ведь ты совсем не спал?

— И не хочется. Ты читала «Обожествление пролетариата»?

— Вечером. Когда ты работал. Пойду выпущу собак?

— Полежи еще, ладно?

— Ладно.

Он засыпал всласть, как в детстве, чувствуя, что засыпает, переживая тончайший переход меж двумя мирами — редкое блаженство для человека бессонницы, вдруг проваливающегося в черное небытие.

В жизни, пронизанной ощущением вины, наследственной несвободы, кажется, что-то стронулось, в проглянувшие трещины и щели пролились потоки света, прожгли солому под ногами и пожелтевшие хрупкие листки с «ерами» и «ятями». Безумная утопическая программа, выполненная до конца, дотла, до братской орловской ямы? Или поджавшая хвост трусость? А может быть, вопреки всему, прорвалась и опьянила похоть власти — самое опасное третье искушение. Запало наизусть «Опять берет Его диавол на весьма высокую гору, и показывает Ему все царства мира и славу их, и говорит Ему: все это для Тебя, если, падши, поклонишься мне». Философ-функционер? Не такой уж и парадокс. Разве творчество не включает в себя, хоть в малой степени, волю к власти — потаенную, опосредованную, а потому еще более сладострастную. Недаром каждый вождь стремится запечатлеть себя в словах. Нет, что ни говори, а самый избранный путь: молчание и молитва.

Подземный поезд домчал его до Беляева; бетонно-стеклянный город будущего из последнего кошмара Веры Павловны («Что делать?» — Сделали!) поразил привычной тоской, не эстетской, а с чувством стыда, ведь они отдали ему город детства в старомосковских переулочках. Вдалеке меж белыми, бесконечно-белыми башнями мелькнул красный автомобиль, неестественно ярко блеснув на солнце, и канул в тень. Вэлос? Тьфу ты, как будто мало красных автомобилей на свете. Чего это я вскинулся? Да хоть бы и он? Тоска не унималась, ускорил шаги, вдруг увидел: на краю плоской башни кто-то стоит, простирая руку в поганую даль на свалку. К простирающему подошел второй, различились черные рабочие комбинезоны, заигравшее воображение остепенилось, но образ и жест застряли в памяти.