Инна Булгакова - Третий пир

Однажды (уже во втором классе; за окном шел мягкий снежок, и Мариванна, первая учительница, читала с наслаждением, со слезой в голосе: «Чего ж ты дремлешь, друг прелестный») его вдруг озарило, что он сочиняет литературу, нет, не стихи, но тоже что-то звучащее, переливающееся в красках и разговорах, в своенравной борьбе, не стесненной никакими законами, ведь он слыхом не слыхал о сюжете, фабуле, композиции, кульминации, ретардации и прочем, не говоря уже об уздечках соцреализма: идейность, народность и правдоподобие, что плетут и вяжут ученые люди для создания литературного процесса. Началось запойное чтение. Весь материал, с его поразительной памятью, он усваивал на уроках, числился в первых учениках во имя родительского честолюбия, чтоб «не приставали», чтоб не терять ни одной драгоценной минутки; и днями жил в лондонских туманах, парижских дворцах и трущобах, летел на птице-тройке или на Росинанте, или лежал Обломовым на диване, спускался в склеп с Эдгаром По, стоял под пятигорским небом в ожидании выстрела, умирал от любви в Парме, на берегу норвежского фьорда, на петербургском балу, в бедной бунинской усадьбе и крался с топором по замызганной лестнице… Ну да что перечислять?.. Он прожил, что положено русскому мальчику в середине двадцатого столетия; эту середину он прожил напряженно и в чужих — близких, родных — мирах и собственных фантазиях (мрачно-фантастический колорит усилился со смертью бабы Марфы, с никольского рассвета). А на исходе отрочества (этот самоубийственный перелом называют порой счастливого цветения) ощутил обрыв. Литература умерла. Она бессмертна, но наследницы нет и, наверное, не будет? То, что выходит в книгах и журналах, условились называть литературой, это такая игра; но поскольку играют не дети, просто взрослые притворяются — от творчества осталось притворство, нарумяненная, подукрашенная кукла-труп, которую теребят, дергают, подбрасывают в пустое небо. А как же я? Я ведь не притворяюсь. И еще кто-то не притворяется, наверняка (я не исключение — это было бы противоестественно) и еще кто-то… Стало быть, не умерла, а живет втайне по углам (тут Митя стал сочинять историю про тайных соглядатаев, сидящих по углам, их семеро в Москве; как по невидимым для посторонних признакам они узна ю т друг про друга и что из этого выходит). В студенческие шестидесятые его предчувствие о тайной литературе блестяще подтвердилось. Но еще раньше уловилось движение, дыхание («Дух дышит, где хочет») детей замученной деревни — трагический отголосок русской классики, родные окликания через национальную бездну, этой бездной усиленные до вопля, бунта и светлых слез смирения. Нет, не умерла. Митя не знал деревню — и, конечно, знал — в бабушке и маме.

Это то, что прорывалось на поверхность процесса (а потому и искаженное, покореженное при подцензурном всплывании из глубин), а в глубинах прорастало, копошилось, шелестело неумершее. Местное подпольное. Вольное эмигрантское. Философски проклятое окаянное. Нетленное, бесклассово-соборное. То есть православная (и богоборческая) Русь. Крестьяне, дворяне, духовенство, купцы и разночинцы и даже пролетариат — Платонов. «К завтраму успеешь?» — «Сколько экземпляров?» — «А сколько у тебя машинка берет?» Три экземпляра в официальном уголовном обиходе называется распространение; библейская цифра 3 — тройка, Троица — чертовски прочно вошла в быт: партячейка, особое совещание, состав суда, групповщина.

Митя сидел в своем углу, улавливая, однако, то, что ему нужно (параллельно сочинялся роман, как по ночам в мавзолее собираются из гробов и урн вожди, проводятся съезды, выносятся резолюции, пишутся конституции, бушуют фракции, проносится Троцкий из Мексики — и весь этот трупный смрад трансцендентным облаком рассасывается по стране и ее окрестностям), он сидел в углу, но уже не одинокий, и не просто сочинял, а рассказывал — своей жене (второй и главнейший перелом в его жизни, достойный отдельной главы). Оригинальность его сочинительства заключалась в том, что он никогда ничего не записывал — во-первых, лень, во-вторых, и так помнил, — а доверять кому-то свои миры считал просто предательством. Потому и выбрал университет, а не Литературный институт, где по вторникам народ отчитывается…нараспашку, наизнанку; он бывал на семинарах у Никиты и изумлялся тупости и ревности, с какими оспаривается каждая чужая строчка, а мэтр, известный тем, что играл в бильярд с Маяковским, делает снисходительно — опасливое резюме. И все равно — как это было молодо, свежо и лукаво — эти скольжения по границе дозволенного. А он не знал и не хотел знать никаких границ. Пришлось узнать: наконец записал (эта музыка, эти знаки могли бы, оказывается, иметь эквивалент в рублях), получилась «повестушка» про Ванечку и чудо-юдо, Митя взглянул на текст отстраненно и по делу — с точки зрения границ и эквивалента она никуда не годилась. Никита с Сашкой, восхищенные, изумленные до предела, подтвердили: не пойдет, нечего и соваться. Причем друзья, до повестушки ни о чем не подозревавшие, не смогли объяснить свое впечатление: почему не пойдет? Ничего такого (анти-) там не было: кремлевские антиутопии Митя оставил, неинтересно. Но — что-то не то, странно, не от мира сего. Активно подключился Жека и предложил несколько едва уловимых изменений, переводящих фантазию в благопристойную научную фантастику. Митя посмеялся, однако невесело: кончалась альма-матер, пора приобретать социальное лицо. Плевать он хотел на это лицо — а жить с кличкой «иждивенец», лежать под одеялом с думочкой и мечтой? Отец поднатужился и встряхнул полуистлевшие партийные связи — сын очутился в московском издательстве, где прострадал целых пять лет, зато приобрел свои собственные связи, не партийные, а литературные. Вошел в круг притворства? — не совсем — в чужое притворство: стал переводить окраинные кирпичи, которые издавались охотнее, чем русские, по ленинскому лукавому счету великодержавного унижения. Самый крупный кирпич — три месяца, что давало бедноватой свободы на полтора-два года. Но еще не давало социального лица. И тут его приняли в Союз писателей.

А жизнь в тех самых глубинах (в почве парной, взрыхленной, духовной жаждою томимой, куда падают благодатные зерна и светит потаенное солнце) продолжалась, разрасталась, рискуя вот-вот прорваться и взорвать болотную пленку «процесса». «Дух дышит, где хочет». В материальном же мире материя оскудевала (вот уже на всех не хватает колбасы и много чего не хватает: воздуха, воды и земли). Как писал Дмитрий Павлович, материализм потерпит крах вместе с крушением материи. А еще гораздо раньше написал Блаженный Августин: вместе с материей исчезнет время. Вновь и вновь возникает вековой вопрос: мы присутствуем при временах последних? (За кордоном, положим, излишки, но они отнюдь не безграничны, и дальновидные иностранцы уже сколачивают комитеты по спасению, заглядываясь на российские недра.) Доведем «проблему» до логического абсурда: человек истребляет материю, чтоб освободить пространство для своего конца, Суда и явления Мессии. Всеми силами (и бессильно) ускоряет конец — и может быть, это даже благородно с точки зрения вечности. Но отчего же так безумно жаль здешних облаков, иссякшего ручья, любимого лица и задыхающегося тополя? Митя вступил в его пятнистую шатер и глубоко вздохнул; под кипящими лучами, перемежающимися тополиными тенями, добрел до лестницы в подземелье и остановился на ступеньках. Одно ощущение, чисто зрительное, не давало покоя: как красный автомобиль блеснул на солнце и канул и пролетарий простер руку на краю башни. Митя поколебался и поехал на Ленинский проспект.