Инна Булгакова - Третий пир

Доктор «изгонял беса» (или призывал — дело темное) из какого-то очень крупного функционера, запершись в кабинете. Митя опять заколебался, но Маргарита схватила за руку и поволокла сквозь прихожую темь к себе в спальню. Пышнотелая «восточная красавица» (или не восточная?), всегда в лиловом, и золото ей к лицу, жена (или не жена? вечно на грани развода — или уже перешли грань?) и мать — это уж несомненно: два маленьких Вэлоса подслушивали у отцовской двери, за что и получили мимолетом материнский щелкунчик — один на двоих.

Митю усадили в кресло в лиловатом полусумраке от индийских, шитых золотом, штор, поднесли-таки коньяк (правда, что ль, напиться?.. нет, неохота), Маргарита прочно села напротив на низкую атласную тахту, сейчас закурит кальян и заведет «Тысячу и одну ночь».

Хозяйка вставила в рот американскую сигарету, гость на мгновение выбрался из мягчайших недр, учтиво поднес огонек, закурил сам, она сказала:

— Скоро освободится. Он теперь с ними не рассусоливается.

— Что так?

— Дело идет к концу.

— К какому концу — вот что интересно.

— Не волнуйся, к естественному. Их уже выносить пора, а они «Интернационал» поют.

— Он из этих, что ли?

— Пониже, из партера, но… — Маргарита обернулась к двери и погрозила кому-то невидимому и неслышимому (но материнское сердце угадывало). — Брысь отсюда! Оба в папочку.

Митя рассмеялся.

— Что-то я за Жекой не замечал.

— Ты многого, Митенька, не замечаешь. И так оно и должно быть. Ведь ты творец, в сущности, ребенок.

Господи, и Маргарита уже все про него знает!

— И на кого теперь Жека делает ставку?

— Уже сделал. За него не переживай. Давай по маленькой, ужасно рада тебя видеть. За тебя!

— За тебя, дорогая.

Круглое лицо с едва заметными усиками (так, намек, даже пикантно) улыбалось напротив.

— А чего это я многого не замечаю?

— Ну, что я тебя люблю, например.

— Взаимное чувство. А чего еще?

— Я бы не сказала, — Маргарита словно размышляла вслух, — что Поль с тобой особенно повезло, не сказала бы. С поэтами трудно, но…

— Но я не поэт.

— Самый настоящий, стопроцентный.

В свое время Маргарита и Жеку взяла на лесть, но что ей нужно от меня? А она продолжала с улыбкой:

— Но я искренне восхищаюсь ею.

— Кем?

— Поль.

Он ощутил подступающее удушье и поспешно выпил коньяк. Обсуждать жену, даже в самом сладостном стиле, Митя не желал ни с кем.

— Давай лучше поговорим обо мне.

— С удовольствием.

Дверь распахнулась, и Жека закричал:

— Ага, уже пьют! Где мой револьверт?.. Ребяты, подать папин револьверт! — захлопнул дверь перед развеселыми рожицами. — Гляди-ка, «Наполеон». Для самых высокопоставленных клиентов.

— А к какому разряду ты относишь Митю?

— К наивысшему.

— То-то же. И вообще ты нам помешал. Я объясняюсь в любви, и он уже вроде бы склонялся…

— Мить, не связывайся. Вдова с детьми… правда, я обеспечу, обеспечу. — В подтверждение Вэлос залпом опрокинул рюмочку, на секунду расслабился, маска пошлости чуть-чуть сползла, повисла вкось-вкривь на маленьком подвижном, знакомом до малейшем гримасы личике, и впервые подумалось: а вдруг доктор не шарлатан?

Супруги (или не супруги?) продолжали скетч — ловкий, колкий переброс реплик, он не вмешивался. Нет, не в том дело, что Жека обслуживает членов правительства (там тоже полно шарлатанов), а просто: почему — с самого начала его карьеры — я так уверен, что он блефует? Не он ли — вот в чем дело! — внушил мне эту уверенность? И еще: почему именно сейчас я загорелся этим? Какое мне, в сущности, дело… нет, не сейчас, это (сомнение или страх?) подкрадывалось давно, укрепилось позавчера ночью, когда мы пили шампанское на веранде (диалог Вэлоса с Лизой: вспомнить дословно и записать), а сегодня блеснуло красным блеском меж белых башен — как дорожный знак опасности. И я помчался через всю Москву… Жека наконец оторвался от Маргариты, переключился на друга и спросил:

— Ну, как трактат?

— Любопытно.

— Митюша, не ври.

— Да, ужасно. Нет, чудесно. Он думал над тем же, над чем я бьюсь спустя почти семьдесят лет.

— Потрясающе, — подтвердил Вэлос.

А Маргарита поинтересовалась:

— Какой трактат?

— Дедушкин. У Мити был дедушка с пистолетом и трактатом…

— Тьфу, у меня от тебя мигрень! Что такое трактат?

— Ученое сочинение, за которое дедушку расстреляли в сорок первом, да, Мить?

— Ну и ну! Это ж надо было такое сочинить.

— Он вообще неосторожен. — Вэлос нахмурился. — Митя, ты очень неосторожен. Мы тут, конечно, свои. И вообще за разговоры пока не берут…

— Пока?

— Не берут, не берут и брать не будут, потому как машинка дает сбой, горючего не хватает. То есть его совсем уже нет, выдохлись, крутятся по инерции. Но ты ведь пишешь Бог знает что — и в Москве об этом знают. Один Никита с его восторгом… за столиком в писательском домике после пятой рюмки…

— Жека тебе завидует, — пояснила Маргарита.

— Дура! — заорал Вэлос искренне. — Не обо мне речь, у меня другой путь. Там, где надо, ничего, конечно, не поймут, но почуют. Ты недооцениваешь их чутье…

— Да что мне до них…

— Правильно. Не в органах дело, а в тебе. Ты — в тупике. Ну, Никита с Сашкой почитают, разинут рты — ну и что?

— Чего это ты разошелся?

— Балагурю. Я — балагур. И у меня для тебя есть одна штучка. Пойдем в кабинет…

— От меня избавиться хочешь? — осведомилась Маргарита.

— Марго, не суетись. И не подслушивай. Есть же чисто мужские проблемы…

Жека подхватил иностранную бутылку и две рюмочки, в прихожей метнулись тени и приглушенный смех. Солидный, дорогой, якобы профессорский кабинет утопает в предвечерних лучах, тяжелая, якобы старинная мебель внушает доверие (старомодный эскулап в очках… «Доктор, спасите, приходит чертик, приходит и приходит…» — «Как пришел, так и уйдет, не волнуйтесь»). Доктор опустил фиолетовые непроницаемые портьеры («драпри» — так он выразился), нашарил какую-то кнопочку в стене, вспыхнули угли почти натурального с виду британского камина («Сюда, сюда, Митя, к камельку, а за окнами, представим: „Мчатся тучи, вьются тучи, невидимкою луна…“ Кыш отсюдова! — повысил голос. — Оба в мать».)

В полумраке псевдоночи Митя ощущал приятную прохладу кожаного кресла, слегка поворачивал в пальцах хрустальную рюмку, густая влага вспыхивала пурпуром углей.

— Ты считаешь, что я в тупике?

— В расцвете и в тупике. Но есть выход.

— Какой?

— Эмиграция.

— Я с тобой серьезно, а ты…

— Я абсолютно серьезно и все обдумал, — Жека говорил непривычно задумчиво, стекла очков отражают тот же угольный пурпур. — Сейчас ты завопишь: Отечество, мол, почва. Так для кого ты выкладываешься? Для унавоживания отечественной почвы?