Инна Булгакова - Третий пир

— Деньги!.. Я сейчас… Вот.

— Никто меня не понимает: я широк, в своем роде, — донес доктор доверительно, отмахнулся небрежным жестом от купюр и канул во тьму вслед за друзьями.

Алеша сел на свое место, глядя в сторону, в дверной проем, распахнутый в смутный сад.

— Ну, как там у нас, на Черкасской? — спросила она, словно продолжая стародавний милый разговор, начатый под липами или в школьном дворе, или на базаре, где ребята покупают семечки.

— Да разве вы оттуда? — поразился Алеша и ничего уже не видел, кроме ее лица.

— Ну да. Знаете двухэтажный дом против базара? Зиночка там до сих пор живет.

— Кто такая?

— Моя сестра. Лизина мама.

— Знаю, разумеется! Там ворота деревянные и беседка во дворе (в которой я целовался с Лизой, мог бы добавить Алеша — но когда это было! В далеком детстве — позавчера. Неужели позавчера? Что творится со временем, любовь моя!). И в нашей школе учились?

— Конечно.

Ну и ну! Такая таинственная, недоступная-неприступная… с Черкасской? Из 26-й школы? Чему, казалось бы, поражаться? Однако он поражен, как если б вдруг, ну скажем, тургеневская женщина в мантилье прошла на переменке по коридору… или сам Ванечка с нянькой возник в городском саду, на бережку, где теперь его памятник… Алеша расспрашивал жадно, торопясь (вот-вот прибудут философы колыхать вечные темы), она отвечала с готовностью и тоже будто спеша наговориться. И что же? Не считая ерундовой разницы в возрасте, они очень близкие люди, убеждался Алеша, очень. Во-первых, детство и юность в одной школе, на одном базаре (семечки да пончики с повидлом, и она отлично помнит его дом с полуподвалом и ажурным балкончиком). Во-вторых, Поль росла сиротой — и у него отца нет. («А почему вас так зовут — Поль?» — «Лиза прозвала, маленькая». — «А-а… а куда она делась-то?» — «Ушла в сад, разве вы не видели?» — «Ах да, видел», — ничего он не видел.) В-третьих, ее бабушка работала уборщицей, а у него мать. Полечка с Алешей — оба из бедных, у нас не было дач и знаменитых дедушек, мы играли в детском парке за мостом и купались на Чугунке, мы ходили в кукольный театр на Московскую за торговыми рядами, мы с ней… Нет, нет, она не ходила в кукольный театр, там была церковь. «Неужели вы не знаете?» — «Да, конечно, театр в церкви». — «Потом — да. Но в моем детстве там была настоящая церковь, Богоявленская. Мы ходили с бабушкой причащаться и святить куличи». — «Господи! — воскликнул Алеша уныло. — Когда ж это было-то?» — «В пятидесятые. Вы еще не родились». Ерундовый разрыв во времени катастрофически увеличивался, она говорила о каком— то другом городе — с деревянным мостом через Оку и керосиновой лавкой в рядах, о часовне напротив чайной на их Черкасской (ни лавки, ни моста, ни часовни, ни чайной!), о нищих у базара — безногих воинах на дощечке с колесиками («А как же они ездили в гору?» — «Руками о землю отталкивались, в руках деревяшки, чтоб не больно»), о какой-то любимой слепой старушке, немного тронутой, для которой Полечка копила медяки («Она дала обет до самой смерти кормить голубей». — «Слепая?» — «Так они ее знали, так и вились над ней, на плечи садились»). Странный город, ослепительно бедный и крайне привлекательный, потому что ее город, с ее солнцем, воскресеньем и милостыней.

— И вы с тех пор ни разу не приезжали?

— Ну как же! — она удивилась. — Я езжу к родителям и бабушке.

— К кому?

— На Троицкое.

— А у меня там дед похоронен!

— Вот видите, сколько у нас общего, — сказала Поль серьезно, он приготовился развить эту чудесную тему (не могильную, Боже сохрани, не могилы у них общие, а воздух детства, который они вдохнули раз и навсегда), но она добавила — Именно там мне хотелось бы лежать, там почти ничего не изменилось. — И тотчас, уловив его болезненное впечатление, пояснила: — Не сейчас, конечно! Вообще. А то вы можете вообразить…

— У меня в мыслях нет, что вы! — взволновался Алеша.

— Чего нет?

— Ну, что вы хотите умереть.

— Умереть? Что за ерунда!

— Разумеется, ерунда! Вы не можете этого хотеть, потому что вы…

— Не хочу, успокойтесь.

Потому что вы прекрасны, — хотел сказать Алеша, но и эту опасную тему развить не удалось: в глаголе «успокойтесь» — просьба и приказ. Вот как далеко зашли они (Алеша не мог успокоиться, но ведь и она тоже), подошли к какому-то пределу, смутно чувствовалось, и остановились на слове «ерунда». Очевидно, любимое слово. «Охота вспоминать всякую детскую ерунду!» — припомнилась ее фраза и нечаянно сорвалась с языка. И что б вырвать пьяный мой язык! Поздно. Поль отозвалась небрежно:

— Вы правы. Кому интересно чужое детство?

— Мне! — выпалил Алеша. — Очень. А про «детскую ерунду» вы сами сказали, я только повторил… ни к селу, ни к городу. Помните, доктор спрашивал про дедушкин пистолет? А вы сказали: «Охота…»

— Ну и память! Вы что, за каждым моим словом следите?

— За каждым.

Она вдруг усмехнулась, Алеша замер, достала сигарету из пачки, он схватился за коробок, прикурила от свечки, поднеся к лицу, чтоб он запомнил навсегда его пленительную яркость: пунцовых губ и синих глаз, ржаво-рыжих волос при черных бровях и ресницах — в дрожащем пламени. И спросила с усмешкой:

— Я вам нравлюсь? (Он молчал.) Подите-ка поищите Лизу.

Итак, его прогнали, но неизъяснимый восторг усиливался, неузнаваемый сад на нервной почве или под влиянием шампанского чуть-чуть, приятно покачивался острым лунным осколком и изгибом дорожки в звездах и зарослях, что ведет на край света. Раздвигаются ветви в неясный просвет между неведомыми пришельцами, прикинувшимися яблонями, растет трын-трава, и стоит тишина. Он постоял в ней, поклявшись не оглядываться, переживая восторг: они с Полечкой идут по родному, совсем другому, залитому солнцем городу, с бидончиками, их послали за керосином, однако они проходят мимо рядов, по скрипучему деревянному мосту, поднимаются в гору на бережок, по которому, Бог знает когда, гулял охотник с няней, и вот — широкая прямая Пионерская, ночной дворец, где в подвалах книгохранилища деятели Конвента и всех трех Интернационалов по-прежнему требуют сто погибших миллионов, наркомы проводят требования в жизнь, Гаврило Принцип вечно целится за родину, а Марат с удивлением глядит на дедушкин парабеллум… Да ну их! привязались! Почему он выбрал именно эту улицу? Справа библиотека, дальше наискосок старая пожарная каланча, больничный сад, городской морг, пыльные страшные окна, дальше, скорее… каменные Троицкие воротца, церковь, старинная липовая аллея, он уже один, дальше, поворот, еще поворот, ближе… ну, еще ближе… Алеша вздрогнул (пить надо меньше! вообще не пить!), оглянулся: веранда нарядно светится оконцами в кружеве, и движется в них быстрая тень. Поль? Прибирает на столе? Нет, просто ходит взад-вперед, взад-вперед… затрещали кусты, какой-то черный кошмар вырвался на волю, Алеша метнулся незнамо куда, услышал смех и голос: