Инна Булгакова - Третий пир

— Молодой человек, вы вроде в университет собрались?

— Бастилию взяли, — вставил Митя рассеянно.

— Ах да. Вы хотите сказать, что мы подхватили идею…

— Подхватили, подхватили. Пожить без Бога — идея метафизическая, коммунистическая, благородная идея свободы. Вопрос — как?

— Что «как»?

— Как подхватили? Подхватить можно свинку и чуму.

— Ну, известно, как, из истории известно.

— Из какого учебника?

— Из такого! — после позора необходимо блеснуть. — Бастилию взяли, в Конвенте началась резня, возник Наполеон и своими войнами помешал императору Александру провести реформы. Крестьян освободили слишком поздно, и Столыпин запоздал, и Дума, поэтому в гражданскую народ в массе поддержал красных.

— Опоздали, все опоздали — очень хорошо. Но — «в Конвенте началась резня» — вот ключевая фраза. Что это значит?

— Ну, самоистребление диктатуры было…

— Еще лучше. Благодарю. В самоистреблении проглядывают (как будто) элементы патологии, можно употребить и более сильное слово — «безумие».

— А не лучше ли «бешенство»? — поправил Митя.

— Будь по-твоему. Чувствуете, как мы подкрадываемся к смерти Митиного дедушки? Вторая дата, двадцать шестое июня, прямо подводит нас к событиям новейшей истории с адом, мором и гладом.

— Двадцать шестое июня, — повторил Алеша, поднапрягся и блеснул: — Выстрел в Сараеве?

— Браво, в яблочко! Один славный славянский мальчик, ваш сверстник… Митя, сколько было лет Гавриле Принципу?

— Восемнадцать.

— Ну, на годик вас постарше. За родину, мол, за Боснию! — и ведь попал, босяк. В то самое яблочко. Франц Фердинанд, а уж тем более его жена, тут сбоку припека, так, под руку подвернулись: требовалось подготовить поле для последнего всадника. Началась резня с уже знакомыми симптомами, и мы вплотную подошли к философу Плахову. Доктор Фрейд занимался отдельными индивидуумами, Юнг — уже массами, но не с того боку. Патогенные бациллы, например, открыты и материальны: палочки. Бациллы бешенства пока не открыты, но они активно функционируют, передаются неизвестным науке путем от одного Конвента к другому и спускаются в массы: ум, так сказать, честь и совесть нашей эпохи! Вас интересует, за что расстреляли дедушку? Разумеется, ни за что. Вопрос вообще так не стоит: за что? Вопрос стоит: сколько? Всадник и его конь прожорливы и требуют жертвоприношений. (Святая инквизиция в свое время догадывалась, гуманизм прервал полезную работу.) Сколько? Основываясь на требовании I Интернационала, Достоевский говорил о ста миллионах. Цифра явно занижена: в двух мировых войнах официально погибло шестьдесят пять. А неофициально? То есть прибавим еще двадцать миллионов с советской стороны. Итого — восемьдесят пять. И на весь научный коммунизм остается всего ничего. Неужели гений ошибся, спросите вы?

— В сущности, он отвечал за русских, — сказал Митя.

— Вот именно. Обзывая Западную Европу «дорогим для нас кладбищем», он оставался истинным почвенником. Отвечая только за девяносто миллионов русских, живших в его время, он говорит о ста. Каков вывод? Он был послан в страну, которая должна самоуничтожиться.

— Передергиваешь! — возразил Сашка. — А прирост населения? Русских и сейчас не меньше ста миллионов. И вообще дело не в арифметике…

— И в арифметике тоже. Прироста уже нет.

— Прироста нет во всей арийской расе.

— Нету, нету. Бациллы вошли в гены, нация деградирует и заражает другие. Я кончил, Митя, и жду твоего одобрения.

— Не дождешься. От красной чумы мы излечились. Теперь бы избавиться от свинки.

— Обиделся. Патриотические струны взыграли! Вот это я в тебе люблю. За родину, за Боснию! Где пистолет, где Фердинанд? Митенька, да я всего лишь повторил тебя, в собственной, правда, интерпретации.

— Ты сочинил пародию — и даже не смешную.

— Какой тут смех, когда речь идет о гибели нации!.. Шире — о бывшей христианской расе.

— Но это неправда? — перебила Лиза жалобно и пылко. — Этого не может быть?

— Чего именно, прелестная племянница?

— Что русские сумасшедшие и должны погибнуть.

— Видите ли, в упорстве делать все во вред себе есть нечто маниакальное. Впрочем, сроки, как я подчеркнул вначале, туманны. Не переживайте, еще поживете, обещаю, еще натворите дел с таким темпераментом. Вы ведь племянница Полины?

— А что?

— Доктор, — вкрадчиво сказал Никита, — угомонись. Мы пока что не твои пациенты, свободны пока что… Где шампанское? Черт! Ничего не видать!

Все внезапно ощутили ночь, заросли кустов, цветов и трав придвинулись вплотную, обступили стекла и слова, встал миг меж закатом и луною, в дверном проеме намывала гостей серая тень серого кота, в прозрачной тьме на веранде курили и пили простые (непростые) советские люди-потомки вперемежку с тенями — членами Конвента и I Интернационала, с Фердинандом, Принципом и дедушкой, с символистами. «Однако я с ума схожу», — упрекнул себя Алеша, явственно увидев Марата в ванне, с удивлением глядящего на пистолет. Москва застала врасплох, а ведь никогда, ни при каких обстоятельствах (его тайна и клятва) он не должен пить. Да это все ерунда. Новый хмель, несравненный, ударил в голову, когда на секунду включили электричество и все закричали: «Не надо!», и синие глаза — наверно, случайно и будто с отчаянием — взглянули на него.

Она внесла свечку в стеклянной банке — лицо полускрыто, с провалами глаз, в классическом свете — и поставила посередине стола. Исторические деятели отступили, но недалеко, за стекла, в заросли, прислушиваясь, участвуя и умирая, хотя, как заметил Вэлос, сейчас за разговоры не сажают.

— Шампанское кончилось, — констатировал поэт с горечью.

— Кончилось? Как кончилось? — захлопотал доктор (или экономист? кто он на самом деле? Занятный дядька). — Я рассчитывал десять бутылок на пятерых, по две бутылки, так? Я ж не знал про племянников! Нет, я ничего не имею против племянников, наоборот, но с ними получается по одной целой с третью…

— Нет, в тебе, Жека, широты, этого самого сокровенного… нутра этого…

— А в тебе, Никит, есть?

— Нутро есть. А денег нет.

— Друг мой! Широта, как полновесная валюта, должна обеспечиваться золотом, иначе происходит инфляция.

— У меня есть деньги, — поспешно сказал Алеша. — Только где достать шампанское?

— Вот истинная широта, обеспеченная, — одобрил Вэлос и встал. — Надолго ли ее хватит — другой вопрос. Митя, оторвись от пролетариата, поехали в аэропорт.

— Я готов.

— Если мы не вернемся, — Сашка тоже встал, — прошу считать меня славянофилом.

— Саш, обижаешь. Я не могу обратить воду в вино — это правда, но с гаишниками как-нибудь справлюсь. Никит!

— Ага.

— А вы, молодой человек. — Алеша вскочил, готовый на все, на подвиг. — Вы останетесь с дамами. Охранять дам, — произнес доктор внушительно, глубоким вдруг, проникновенным голосом, две свечечки блеснули в немецких очках. Алеша сдался, ему захотелось сдаться.