Инна Булгакова - Третий пир

— …что делать? Хорошо, Алешка вспомнил, — Лиза нахмурилась, пояснила враждебно: — Полудурок один из нашего класса.

— Дурак наполовину?

— Точно. Вторая половина у него работает… да не хочу я о нем говорить!

— Школьный роман? — уточнил Иван Александрович.

— Да ничего подобного! Иван Александрович, у меня к вам просьба: придете завтра на день рождения?

— Смотря на чей.

— У Мити и у Поль, у обоих. Придете?

— Хочешь продемонстрировать меня Алешке? Он тебе тоже изменил?

— Не выдумывайте!

— У меня нет такой привычки в отличие от тебя, — он улыбнулся, нагнулся, поцеловал круглое колено, нежное, загорелое; от французских духов (вообще от духов) он Лизу отучил и наслаждался запахом плоти, у каждой женщины особенным. — Мы с тобой совершенно свободны.

— Свободны, — повторила она послушно, придвигаясь к нему, улыбаясь рассеянно.

— Но вранья я не потерплю. Ну, ты понимаешь, какого рода вранья. Во сколько приходить?

— К шести.

В дверь позвонили — захлебывающийся звоночек.

— Не будем открывать, — сказала Лиза быстро. — У хозяев ключи, а больше нас никто не волнует, правда?

Иван Александрович усмехнулся.

— А мосгаз? Наверное, увидел мою машину.

— Какое он имеет право…

— Я сам хочу его повидать, — начал неторопливо одеваться. — Надо же заплатить.

— За что?

— За все. За шантаж.

По берегу шел рыбак с удочкой, посвистывая, огромный день наклонился к вечеру, но солнце еще высоко, играет водной рябью. Кирилл Мефодьевич вскапывал грядку, Алеша собирал в ведро падалицу (сам вызвался «отработать кормежку»). Яблоки — оранжевые фонарики, солнечные братья в изумрудной райской тени, возьмешь в руки полновесный плод, глядь — выползет встревоженный червячок: что надо? — а мы тебя к ногтю, не порть товарный вид. «Вы почем яблоки продаете?» — «Я не продаю». — «Куда ж такую уйму?» — «Съедят». — «Домик могли б себе и побогаче спроворить. Вы тут и зимой живете?» — «Нет». — «А зачем печка?» — «Обычно кто-нибудь живет». — «Кто?» — «Кому жить негде». — «У вас знакомые — бродяги?» — «Есть и бродяги». — «Ну вы прям дед Мазай и зайцы». — «Вас что-то тревожит, Алексей». — «Шелковый снурок, на котором повесился Николай Всеволодович». — «Нет! — воскликнул старик. — Вы не способны. Кто?.. Ну не „Бесы“ же Достоевского вас тревожат, в самом деле! Кто?» — «Мать». — «Отца нет?» — «Где-нибудь есть… в природе». Алеша сел в траве, старик стоял, опершись на лопату. «Вы оставили ее одну?» — «Мне все это осточертело, понимаете? Веревку я выбросил». — «Понятно. Позвонить можно?» — «Дорогой Мазай Мефодьевич, мы — плебс из подвала, точнее — из полуподвала, то есть полуплебс из полу…» — «Дайте мне свой адрес». — «В Орел, что ль, поедете? Чудак— человек». — «У меня там знакомые, я свяжусь». — «А ваши знакомые способны сидеть при ней неотлучно, когда она запьет? А запьет она на недельку, а то дней на десять… Не дам! Пусть все идет как идет. Может, ее уже похоронили. И я ничего не хочу об этом знать». — «Она лечилась?» — «Сто раз». — «Сколько ей лет?» — «Уже тридцать четыре. А ваши детишки не запойные?» — «У меня никого нет». — «Везет же людям. Квартира есть, дача есть, машина…» — «Машины нет». — «К у пите. Я ваш наследник, идет?» — «Идет».

После ухода мосгаза — чай на кухне, какой-то особенный, его привез Иван Александрович, и шоколад, и виноград, и то, и се — Лиза оторваться не могла, он любовался, а сам пил только чай, пустой и очень крепкий. Встал, отодвинул засов на дубовой двери на черный ход, узкая обрывистая лестница с крутыми поворотами, потянуло гнильцой, смрад, свет из тусклых круглых оконцев создавал атмосферу из фильма ужасов.

— Если энкаведешники по черной лестнице не поднимались, а дежурили у выхода, здесь можно было спрятать парабеллум.

Лиза мигом заинтересовалась и вышла на крошечную площадку. Они стояли тесно, прижавшись друг к другу: ирреальный провал в тридцать четвертый год, сохраненный во всей безысходной наглядности, сейчас раздадутся уверенные ночные шаги.

— А может, дедушка не застрелился потому, что верил в Бога? Им же нельзя?

— Может быть. Или надеялся на кого-то поближе — на того, кто держал его в смертниках семь лет.

На площадку вышла женщина, показалось — оттуда, карга в атласном халате — алые драконы по черному полю, железные бигуди на голове, в руках гнилое мясо и дымящаяся папироса.

— Кто такие? — проявила бдительность. — Что тут делаете?

— Мы в гостях, — ответил Иван Александрович.

— У кого? Назовите фамилию.

— У философа Плахова.

— Есть такой. Почему держит гостей на черной лестнице?

Они вернулись на кухню.

— А почему философ вас так интересует?

— Сам не знаю. Очевидно, абсолютным трагизмом и отверженностью: он сумел так себя поставить, что не нужен ни тем, ни этим, ни зарубежью, ни комиссарам. Тираж трактата, триста экземпляров, почти уничтожен, его имя не включается даже в беглый перечень философов-мракобесов, даже этой чести он лишен. То есть он привлек меня совершенным инкогнито.

— А у Мити есть трактат, ему подарили.

— Мне тоже. Его защитник.

— Защитник?

— Ну, во-первых, он занимал довольно высокое положение в партийной иерархии. Во-вторых, его судили до убийства Кирова, так что некоторые буржуазные условности были соблюдены. Да ведь ты в этом ничего не понимаешь, не знаешь.

— Ужасно интересно, правда. Похоже на детектив.

— Да, что-то есть. — Иван Александрович отхлебнул чаю, заговорил, начиная увлекаться темой. — Занимаясь своим делом, я обнаружил в мемуарах одного эмигранта (сводящего счеты с тамошними соратниками и потому опубликованного отрывочно у нас в двадцать четвертом году) ядовитое примечание — в лучших христианских традициях: поцелуй Иуды, продавшийся, тридцать советских сребреников, а между тем начинал как мистик… в общем, понятно. Меня насторожило последнее слово, я уже упоминал, как отношусь к мистике. Ключа к «Иуде» не было, только инициалы: Д.П.П. Я отбросил за ненадобностью, но где-то застряло в памяти. А старый неудачник оказался жив, я с ним даже разговаривал.

— Он приезжал сюда?

— Нет, я туда. Дело мое было совсем в другом. А Дмитрий Павлович Плахов (так расшифровывался христопродавец) проходил где-то бочком, окольно, забытой тенью.

— А почему неудачник донес инициалы, а не полное имя?

— Ты глядишь в самую суть. Разумеется, он разоблачал его полностью и сладострастно: мистик в Кремле — это же сенсация. Однако чекистская цензура блюла чистоту рядов.

— И все-таки примечание напечатали.

— Вот именно. Философу дали понять, что удавка наготове, расшифруют, когда потребуется. Словом, он знал, на что шел, мелькнул даже шанс в аду — какой-то конгресс, что ли, в Германии в конце двадцатых. Мог скрыться, но вернулся.