Инна Булгакова - Третий пир

— Зачем?

— Не знаю. Азарт, идея-страсть пуще смерти захватила его — так мне кажется. Зачем он пошел с большевиками? Разложить партию изнутри — детская затея. Уже в восемнадцатом, в семнадцатом даже, чуткая душа уловила свои же собственные осуществляемые предчувствия в трактате, смертный оскал стихии и международный сговор ненависти, нечеловеческую волю Ленина, их страх, исходящий в кровопусканиях. Благородный господин потек к Дону, далее в Крым, далее везде. А он?

— Вот и Митя считает дедушку предателем. Как и отца.

— Отец тоже сделал карьеру? Поразительная история, — Иван Александрович усмехнулся. — Твой Митя прямолинеен как полноценный советский человек.

— Нет, он хочет понять, он…

— Ишь, чего захотел! А ведь его дед никого не заложил, хотя от пыток почти не мог говорить на суде, прошел по делу как одиночка, но вышку заработал. А уж кто оттянул ее до сорок первого… Процесс был среднего разряда, без иностранных журналистов-гуманистов — однако трогательная статейка в «Правде» (в августе тридцать четвертого): «Смерть фашистскому оборотню» — намек на поездку в Берлин. С предупреждающей угрозой упоминался и защитник, слишком ретивый, посмел пикнуть и умолк на северо-востоке. Впрочем, остался жив и подарил мне «Обожествление пролетариата». Эти истлевшие как будто истории на редкость живучи и повторяются.

— Как повторяются?

— А так, ведь утопия не окончена.

— Она окончится?

— Когда-нибудь. Тогда окончится и единственная Евразийская империя. Возможно, и наша цивилизация вообще.

— Иван Александрович, вы говорите ужасные вещи.

Об этих «ужасных вещах» они говорили двенадцать лет назад, в декабре шестьдесят восьмого, после парижской командировки. Заграничный неудачник всю жизнь гордился разоблачением философа. «Я лично приложил к этому руку, уверяю вас!» — «Порадоваться, как пауки пожирают друг друга?» — «Вот-вот. В процессе участвовал сын известного московского адвоката Руднева. Ума не приложу, как он пролез в защитники со столь гнилым происхождением, разве что сам папаша Руднев в свое время защищал большевичков? Припомнили и отблагодарили». Руднев-сын отыскался легко — через московскую коллегию адвокатов, он в ней не состоял, однако его знали: старик с сумасшедшинкой, но защитник блестящий. Иван Александрович сам удивлялся, зачем ему все это нужно, но действовал, как всегда — энергично и собранно (он был отнюдь не созерцателем, а деятелем по натуре и временами умирал со скуки в социально обусловленной спячке: жизнь есть сон, Россия — спящая царевна в убогом гробу, на которую никак не найдется стоящий жених; а вообще-то оставить бы ее в покое… не дадут!). За высоким окном бесконечно падал с неба белоснежный покров — не над Елисейскими полями, а над Арбатом, климат другой. Дети старательно лепили бабу, он говорил отстраненно: «Заводить новый круг поздно и бессмысленно, опять начинать с Московии, собирать остаток — некому, незачем и не дадут: там русское имя страшно и ненавистно».

«А может быть, вы придаете слишком большое значение международной прессе?» — возражал адвокат учтиво, но твердо. (Не такой уж и старик: под шестьдесят, очень худой, с красными покореженными руками — пыточные знаки? Они встретились как заговорщики. «Господин Руднев?» — обратился Иван Александрович нечаянно, под впечатлением европейских встреч, и тотчас почувствовал уместность этого обращения: свои люди, обожженные русским подпольем, — представился, причем Руднев с внезапным интересом задал несколько наводящих вопросов.) «Разумеется, — продолжал старик, — крайне важна и репутация, но всего важнее сущность, жизненная сила. Вы полагаете, Россия иссякла?» — «На издыхании». — Старик вдруг произнес: «Не плачьте; она не умерла, но спит». (Пауза) — «Понял. Евангелие из Луки. То быльем поросло. Бога нет, коммунизма нет, ничего нет». — «А вам не кажется, что мы уже прошли эти стадии: безверие во все, то есть и в само безверие, — не означает ли начало веры?» Иван Александрович усмехнулся: «Вы адвокат перед Господом, что ли?» — «Я готов вас защищать, — внезапно сказал Руднев, — но один, без вас, не справлюсь». — «Защищать меня?» — изумился Иван Александрович надменно (возникло жуткое ощущение, будто сидящий напротив видит его насквозь, но сразу пропало: никакой мистики, профессионал, следит за судебной хроникой). Вдруг он заговорил свободно и открыто, как никогда ни с кем не говорил: «Я не чувствую за собой никакой вины, не могу чувствовать. Нет, я понимаю экстаз раскаяния, упоение катарсисом, даже отчасти завидую, но мне этого не дано. Возможно, у меня отсутствует какой-то орган, извилина или мозжечок, ведающий этими чувствами». — «Вас мучает не совесть, а ее отсутствие, — заметил Руднев проницательно. — Тут важно разобраться, когда именно она исчезла». Иван Александрович засмеялся: «Во сне. Меня ничего не мучает, кроме скуки, которую я изгоняю интеллектуальным напряжением. Сейчас, например, меня интересует философ Плахов. Вы знали его лично?» — «Нет. У моего отца была его книга, которую я читал еще в юности. Я сам вызвался защищать философа, все отказались, ведь конец был предрешен. Меня же и тогда считали дурачком и продолжают». — «Вы играете роль дурачка?» — «Нет, в некотором роде я таков и есть. С делом — довольно скудным, поскольку подсудимый просто все отрицал, — мне дали ознакомиться в день суда. В общем, там не было никаких зацепок, проясняющих судьбу философа, кроме одного момента: еще до трактата и переворота он лечился в Швейцарии, то ли у частного доктора, то ли в санатории. Даты и местонахождение не уточнялись». — «От чего лечился?» — «Кожное заболевание, вроде чесотки. Ну, следовал естественный вывод: именно тогда он завязал связи с германской разведкой, которые закрепил в Берлине в конце двадцатых. Но, сдается мне, связи завязались другие». — «Скажем, партийные?» — «Скажем, так. Есть болезни (чесотка не относится к их числу), при которых разрушается мозг, человеком овладевают бациллы бешенства. После санатория он написал трактат о грядущей нечеловеческой силе, но тайны пациента, с которым лечился, не выдал». — «С такой тайной его могли угробить сразу после переворота». — «Но победители не были едины, как вы знаете. Что, если кто-то хранил его на всякий случай, как возможного будущего свидетеля?» — «Ведь швейцарским пациентом был не Сталин?» — «Нет, другой. На процессе ни доктор, ни санаторий не фигурировали, все обошлось за каких-то два часа: подсудимый был не то лицо, что выставляют фантастам-радикалам вроде Фейхтвангера, на отрицании далеко не уедешь. Допустили жену, которую вскоре взяли, и сына, которого почему-то не взяли». — «Вы считаете, сын работал на органы?» — «Не могу сказать, отца он не обличал. Я говорил о недостоверности подозрений в шпионаже, меня никто не слушал». — «А что говорил философ?» — «Ничего. Смотрел на жену, на сына, это я запомнил. Кажется, ему отбили легкие, он был трагически красив. Его последнее слово состояло из одной фразы: просьба о расстреле. Просьбу удовлетворили». — «И вы догадались о тайне Плахова…» — «Она не разгадана». — «Ну хорошо, вы додумались до швейцарского пациента, листая в день суда „дело“?» — «О, нет. На это понадобились годы». («И книги. — Добавил филолог про себя. — Например, роман Томаса Манна „Доктор Фаустус“».)