Инна Булгакова - Третий пир

Вэлос динамично прошел сквозь писательские сферы в прихожую-раздевалку, где присмотрел телефон-автомат. Поль ответила, что Митя отбыл в Дубулты (да, да, уже с неделю он ощущал как будто некую пустоту в пространстве Москвы, провальчик за Садовым кольцом, за Новослободской). На двадцать четыре дня? Столько не высидит, умрет с тоски, жди на днях.

Он оделся, остановился перед зеркалом (по случаю смерти весь в черном — зато трагический шарм), мурлыча машинально: «Жди меня, и я вернусь, только очень жди. Жди, когда наводят грусть желтые дожди…» (эпитет «желтые» намекает на измену). Поди ж ты, привязалось, ни при какой погоде Жека этого деятеля (шесть премий, перещеголял Славика) не читал, возможно, деятель прошел за спиной на тот же партком, атмосфера писательского домика действует, графоманские испарения, так сказать.

А дождь шел лиловый, фиолетовый, с примесью тревожной желтизны в фонарных кругах, в которых прохожие на секунду одевались плотью и вновь скользили быстрыми тенями в ранних потемках. Красный автомобиль (предшественник нынешнего — тоже красного) свернул в переулок, едва не задавив крупного пса, залаявшего бурно и грациозно прыгнувшего из-под колес в подворотню. Древнегреческие маски под крышей в сыром сумраке не виднелись, но подразумевались, пропел звоночек, опять лай, дамский, тонкий, но свирепый (за внезапный оскал — ревности и преданности — Митя называл Милочку «фашисткой»), и голос Поль: «Кто там?» — «Жека», — ответил Жека. Дверь отворилась, сереньким призраком прошмыгнул между ног Карл на гулянку, Милка с нарастающим рыком принюхивалась, но соизволила узнать. Вэлос сел в столовой на бархатный стул «на минутку», заговорил самым лучшим своим голосом — с благородными раскатами; она ходила по комнате, слушала, возражала нервно, пылко (в Митькиных старых джинсах и рубашке — обольстительней женщины не встречал он в жизни).

Речь шла о творческом кризисе. «Бывает, да, бывает, вопрос — почему? Ты, дорогая моя, впутала его в православные тенеты — я настаиваю на этом оригинальном слове…» — «Тогда выговори правильно: тенета». — «Тенета, где что ни шаг — то догмат, то запрет, то черт рогатый или конец света. В пору своего цветения христианство вдохновляло, да, в дряхлости иссушает. Вообще старинные суеверия изумительны в женщине и придают ей блеск и обаяние — но художник? Художник должен быть абсолютно свободен. Или этика — или эстетика; как сказал поэт, две вещи несовместимые». — «Пушкин говорил про „гений и злодейство“ — несовместные». — «Совершенно верно: гений — явление эстетическое, злодей — этическое, вещи несовместимые. Тут метафизическая глубина, а толкуют пошло-человечески: гений-де не может совершить преступление. Сколько угодно. Впрочем, я не на философский диспут к тебе пришел». — «Нет, Жека, на Митю не повлияешь. Я никогда и не пыталась, и не надо». — «Ты влияешь на него самим фактом своего существования». — «Что ж мне, умереть?» «Прям сразу — умереть! Существуют разные формы отстранения… ты не станешь в нем отрицать страстного желания свободы.» — «Но он всегда возвращается». — «Еще бы! Любовь умножает его силы, поддерживает огонь (муза — не выдумка поэта, а реальный источник энергии), это прекрасно, я б сам не отказался, но ты не туда его тащишь…» — «Тебе-то зачем нужна муза?» — «Я доктор, Полина, и для спасения пациента, случается, отдаю все, выжат до последнего, опустошен». — «А откуда в тебе это „все“? Мне кажется, дружба с тобой для Мити опасна». — «Как ты ошибаешься. Я беру на себя самое страшное, самое тяжкое». — «Что ты имеешь в виду?» — «Труп». «Господь с тобой!» — «Не волнуйся, я выражаюсь фигурально. Ну как там у англичан: скелет в шкафу». — «То есть ты берешь на себя чужие грехи? Ты что, его духовник?» — «В некотором роде — да». — «Ты не рукоположен, на тебе нет таинства». — «Может, есть. Смотря что под этим подразумевать». — «Не кощунствуй. Что тебе нужно от него?» — «Его гений должен занять ведущее место в грядущем возрождении духа». — «Это соблазн и гордыня — стало быть, будет наоборот: не возрождение, а разрушение. У тебя все получается наоборот, я заметила». — «Я часть той силы, — с удовольствием порисовался Жека, нагоняя классического туману, — что вечно хочет зла и вечно совершает благо». — «Ах, как красиво. И вообще Мефистофель соврал, все наоборот: хотят блага без Бога — получается зло». — «Полина, меня просто с ума сводит твой пыл… Распусти волосы, ну пожалуйста, сделай милость».

Словно против воли она взялась рукой за круглый гребешок и с восклицанием «Боже мой!» швырнула его на пол: гребешок был раскален, как уголья в адской топке. Милочка зарычала, кусанула-таки Вэлоса за палец и спряталась под стул, Поль расхохоталась. «Смотри, кровь», — он снял очки, подошел к ней, наслаждаясь ощущением силы, ситуацией в целом: таких женщин почти и не осталось — и вот найти одну— единственную, рыжие волосы ее (огненные под атласным вишневым абажуром) распустились драгоценным покровом. «Смотри, кровь». — «Послушай, Жека…» — «Не зови меня этой собачьей кличкой, забудь про Жеку». И она охотно забыла, и опять, как три года назад в беспросветной коммуналке, подалась ему навстречу с пылом, с жаром, когда он прикоснулся к старой Митькиной одежке, к шелковым прядям. «Любимая моя!» — сказал Жека невольно, не своим голосом. Что за наваждение! Митя был с ними — не как тайный соглядатай («грозный муж»), а как соучастник обольстительного бытия (в теоретическом, так сказать, разрезе, и эскапада затеяна ради спасения друга из христианских обессиливающих тенет). Так то ж теория, а на практике какой-то червячок — впоследствии чудовище бешеной ревности — уже томил. Проще говоря, Вэлосу впервые захотелось, чтоб любили его самого, но как паучок по инстинкту не может не выделять слизи для плетение паутинки, так и Вэлос не мог, даже при желании, избавиться от своего странного дара. Пусть не Зевесовым золотым дождем, пролившимся над Данаей, так хоть любимым мужем — сверх-, так сказать, мужем, блистательным и идеальным, какового не существовало в натуре, — он ей отрекомендовался, вдруг сам ловя себя на чуждом жесте или слове. «Эдак ведь не я на нее действую, а она на меня, — размышлял он позже перед псевдокамином с коньячком. — Не хочу быть Митькой, хочу быть Жекой! Разве что не снимать очки? Как-то все это неловко, черт возьми, любовь… в очках…»

Проснувшись как от толчка в двенадцатом часу ночи, Поль услыхала требовательный вопль Карла за дверью, пошла отворить и увидела свой гребешок на полу. Подняла. Кусочек прохладной пластмассы, но узорчатые дырочки слегка оплавлены по краям. Что такое? Что случилось? Заходил Жека… нет, он просил так себя не называть. Евгений. («Паучок!» — подхихикнул какой-то голосочек из подполья подсознания.) Нет, Евгений! (С греческого, кажется, «благородный» — Поль усмехнулась.) Да, благородный. Беспокоился о Мите, о какой-то тайне… Ну и что? Откуда это ощущение — темного провала в памяти? И в провале том вдруг завиднелся небольшой ухоженный холмик земли с металлическим крестом и трогательными незабудками. Ну да, Евгений говорил, что сегодня похоронили Шубина-Закрайского, того самого. Однако как успели вырасти незабудки? Кто там похоронен? Боже мой! Поль заметалась по комнатам, машинально впустила Карла, кот и собака двигались за нею, словно исполняя сложный танец. Карл изумлялся, почему его не ласкают и не кормят. Милочка всегда знала, что она очень нужна, вот забежала вперед, встала на задние лапы и закружилась. Поль погладила свою умницу, сняла с полки писательский справочник и бросилась к телефону. После ряда недоразумений удалось связаться «по срочному» с прибалтийским Домом творчества, где разбуженная администраторша кое-что выдала, но призналась, что Дмитрий Плахов с час назад выехал. Куда? Мне не докладывают, что-то случилось, и он выехал. Что случилось? Он жив? Администраторша донесла кому-то в сторону: «Эти жены невыносимы», — и отключилась.