Инна Булгакова - Третий пир

Тут Любаша вышла на крыльцо, взглянула серьезно — и улыбнулась. Фу ты, отлегло. Спасибо, Царь Небесный. (А кто— то из нашего всесветного жалкого хора уже бьется в плаче, рвет одежды, обнимает, целует любимое тело или отходную читает, а кто-то уже готов внутренне к погребальному подсчету, ведь правда дорого.) Я вспомнил, что Любаша — красавица, и заулыбался в ответ. Она подошла и села рядом.

— Обошлось, укол сделала, но вообще сердце изношенное.

— А сколько лет ему?

— Шестьдесят семь, кажется, не такой старый еще.

— При советской власти, Любаш, год за два идет. Считайте, что дяде Пете сто тридцать четыре.

Она рассмеялась и уточнила с прелестным вызовом:

— Выходит, мне уже тридцать шесть? Я не хочу.

— Милая девочка! — поддался я сентиментальному порыву. — Что вы тут делаете, в такой глуши и с такой красотою?

История обыкновенная: мать все болеет, надорвалась в доярках, папашка пьет (сведения моих инфарктников).

— Вас лечу, — ответила она бойко, но чувствовалось, что бойкость дается ей нелегко.

— Ну а Одесса? Небось Борис Яковлевич предлагал?

— Чегой-то я там не видела?

— «На Дерибасовской открылася пивная, — вспомнилась к месту песенка, — там собиралася компания блатная…»

— Ой, не могу! А дальше?

— «Там были девочки — Тамара, Роза, Рая и вечный спутник Вася Шмаровоз». За точность не ручаюсь, так мы в школе пели.

— Анна Леонтьевна говорит, что вы были круглый отличник, правда?

— А разве по мне не видно?

— Нет, не видно.

Вот так-то. Больше маме похвастаться нечем: отличник— неудачник. Она ходит каждый день, а отец исследует окрестности (разбив на сектора) в поисках украденных собак; все при деле, пытаются как-то стяпать-сляпать прежнее житье-бытье. Меня все это не касается, я отстранился и закоченел, так надо (человек порыва, должен с удовлетворением отметить, что порыв мой не иссякает, наоборот). Вот сейчас немножко развлекаюсь — после больничной баланды «мертвый час», впрочем, тут и остальные часы не больно-то оживленные: в Никольскую ложатся, образно говоря, ногами вперед, старики— простецы, беднота, когда совсем уж невмоготу. И как же я люблю эту Русь — уходящую, преданную, проданную, — я передать не сумею, только умереть за нее (и проход мой будет — щелочка). В часовне возле храма — местный морг, отпевают, должно быть, ангелы, больше некому. И сразу заворожила картина: лунный луч в оконце, вскрытый и грубо зашитый труп на цинковом столе, на краешке присело белоснежное существо и ведет запредельную исповедь с душой отпившегося Васи Шмаровоза. Однако фрейдист прав: что-то к смерти тянет меня сильней и сильней. А черные глаза — напротив… нет, не черные, а темно-фиолетовые, да, фиалковые вкрапления в радужной оболочке. Волосы черные, блестящие под накрахмаленной шапочкой, прямой пробор, крошечные бирюзовые сережки в ушах, очень белая кожа, есть-таки женщины в русских селеньях… должно быть, я глядел бесцеремонно, откровенно, она чуть шевельнулась, но глаз не опустила. Мне почему-то было с ней совершенно свободно, мог бы покутить последние денечки (сам Фрейд одобрил бы из гроба… или, должно быть, из урны?), да остатки порядочности сдерживают, а зря… зря, жалко.

— Я ведь покурить вышел, да тебя боюсь.

— Никого вы, Дмитрий Павлович, не боитесь.

Да, Дмитрий Павлович, не забывайтесь: между нами пятнадцать лет. Какой же я старый, однако. Закурил.

— Скоро меня выпишут?

— Борис Яковлевич говорил: три недели.

— Стало быть, десять дней осталось?

— Ага, — Любаша помолчала, потом высказалась: — Вот увидите, она вернется.

— Кто?

— Ваша жена.

Черт возьми!.. Ну конечно, сам виноват: истерику закатил Кириллу Мефодьевичу на весь флигель. А Любаша храбро шла дальше:

— Должна же она соображать, кого бросила. Я б, например…

— Пойду-ка я пройдусь, милое дитя. — Я и сам храбрился, а космос мой (мое воздушное пространство) начал иссякать, нет, не помогает психоанализ.

— Вам плохо, Дмитрий Павлович?

— Хорошо, — пробормотал я, мне уже было все равно, когда тут душа с телом расстается да никак не расстанется. Куда-то я пер напролом через валежник и буераки (парк не расчищался с октябрьского переворота), но эта гонка, преодоление трухлявых или упругих древесных препятствий создавали иллюзию жизни. Споткнулся о пень, смахнул со щеки суетливого собрата моего палатного скрытного паучонка, вошел в самое сердце дворянского гнезда, в густейшую сень, чащобу сумрачную, где все пышно дышало, трепетало на бессолнечном исходе — каждый листик и травинка, а мыслящий тростник вот задыхается. «Господи, — сказал я вслух, — хоть бы Ты забрал меня, что ли!» А она-то, оказывается, была здесь, да, шла за мной, сейчас сделает укол — сестра милосердия. Где шприц? Я рассмеялся, схватил ее за плечи, поцеловал (что ж я делаю-то!), оно отвечала жадно — горячие руки на шее, — шепча что-то; в шуме крови в ушах различилось: «Я жить без тебя не могу…» — «И я, я тоже», — соврал я совершенно искренне (в эту секунду так ощущалось, так хотелось!) — «Ах, не врите!» — «Да, вру, милая, голубушка, не надо, я конченый…» — а выпустить ее не мог, она вырвалась сама — молодец-девочка! Надо бы побежать за ней, как в кино, но я не рискнул, конченый, опустился на удобный гнилой пень в жгучем сожалении… Нет, эта игра уже не для меня, но она меня освободила: дышалось так вольно, так чувственно, осенним крепким винцом — настоем из прелых листьев, низких облаков и грибов… сижу, можно сказать, на опятах — и не заметил! Сейчас Поль взвизгнула бы от счастья: «Я первая! Чур, мои!», встала бы на колени и принялась в осторожном азарте срезать ножичком с перламутровой ручкой (мой подарок) пахучие молодые гроздья. И я не удержался, снял футболку (ношу под пижамой, на которой нет пуговиц), связал рукава и в образовавшийся мешочек начал собирать опята. Вдруг заметил, что на мне нет цепочки (порвалась, видать, в исступленных объятьях) с нательным крестиком и ключом от шкатулки (крест — само собой, но и ключ я последнее время носил на груди). Все произошло вот здесь, возле пня, я разрывал слежавшуюся прель (иной кружевной листок красоты изысканной в пальцах рассыпался в прах), докапываясь до влажной черной земли — вот-вот блеснет золото банальным блеском (у нее дешевый алюминиевый, кажется; когда-то я просил ее обменяться крестами, но она возразила строго: каждый несет свой крест), вот-вот блеснет… нигде ничего подобного. Потеря взволновала меня, так сказать, в смысле символическом: крестильный крестик с цепочкой (самого таинства не помню, в купель попал сорока дней от роду) хранился у бабушки, потом у мамы, я надел его, уже навсегда, в очередную поездку в Орел, в помощь, когда искал ее по церквам: в Троицкой церкви на кладбище, где лежат ее близкие, хорошо помню чувство единения и родства с молящимся людом — оттого, что и на мне крестик. Дороговато заплатил за поцелуи — всего лишь! — с прекрасной поселянкой. Да ладно. Шкатулка вскрывается ножом, гвоздем, хоть топором. Отцу просто в голову не приходит…