Инна Булгакова - Третий пир

К декадентскому дому он подъехал, как и вчера, в поздних сумерках. Поль открыла, не спрашивая, сразу — конечно, не его она ждала. Мити нет? Не звонил? Ты мне позволишь войти? Он сел на тот же бархатный дореволюционный стул, на удивление крепкий! Она встала напротив (Милочка прижалась к коленям), глядя на него, как на пустое место. Эту женщину придется завоевывать каждый раз. («Зачем мне такая морока? — искренне удивился Вэлос. — Зачем?!») Да пара пустяков — протянуть руки, ощутить волосы, кожу, сказать какую-нибудь банальность вроде «любовь моя!» и окунуться в божественный (удачный эпитет) взрыв оргазма. Вэлос так и сделал — но шиш тебе! Руки упали как ватные, утратив силу, аж пот прошиб и, как говорится в старых романах, кровь застыла в жилах, будто смертушка пришла в образе женщины прекрасной, как солнце, с холодной зимней улыбкой… да, улыбается под незримым ритуальным покровом из тысячелетних сладчайших слез, коленопреклонений, старославянских словес, всех скорбящих радости и печальных утолений и тому подобных духовных тканей. Чтоб умерить этот блеск, пришлось снять очки. Небось молилась всю ночь, а то и сбегала на исповедь («Может ли на человека действовать черная магия?» — «Не может, аще праведен»). Какая женщина, страстная и целомудренная — потрясающее сочетание. И мы пойдем другим путем, ибо есть и у нее свой, так сказать, пунктик — муж. Вэлос откинулся на спинку стула и заговорил задумчиво:

— Парабеллум лежал в нижнем ящике тумбочки в Милом. Помнишь эту тумбочку? Ухоженный, вычищенный, в белой тряпочке. А еще раньше, — улыбнулся, чувствуя ее сосредоточенность, — мы задумали побег в Грецию. А если начать с самого начала, то я занял ему место в третьем ряду у окна. Во-первых, мне понравился его ранец, у нас у всех плебейские портфельчики, а у него заграничная штучка. Во-вторых, он не отдал свой букет Мариванне, а сунул в бочку под водостоком — красивый жест, Митька никогда не подхалимничал. И я подумал: этот пацан мне подходит. (Ты слушай, слушай, пригодится для мемуаров.) Когда я впервые попал сюда, у меня сработал классовый инстинкт: почему одним все, а другим ничего? Ну, это в скобках, это скоро прошло, я всей душой прилепился…

— Ты и сейчас ему завидуешь, — сказала Поль, изо всех сит слушая: было что-то загадочное для нее в отношениях двух друзей.

— Чему завидовать? — Вэлос разгорячился. — У меня есть машина, а у него нет. Шутка. Он — творец, я — практик и тоже имею сильную, хоть и тайную, власть. Не веришь?

— Парабеллум, — напомнила Поль хладнокровно; не поддается, огненноволосая прелесть! А его уже разбирала дрожь в предвкушении.

— Да. Началось с похорон. Я хоронил его бабушку — с тех пор это мое любимое занятие. Ты бывала у нее на Ваганьковом?

— Да, конечно, — впервые с начала визита Вэлоса она почувствовала приближение давешнего ночного страха, снятого молитвой. — Анна Леонтьевна высаживает настурции и колокольчики, там нет незабудок.

— Каких незабудок?

— Голубенькие, дикие. Они любят тень, темное сырое место. У ручья… да, в Никольском лесу, на берегу Сиверки.

— Вот-вот, именно в Никольском, — подхватил Вэлос. — Там все и случилось.

— Что случилось?

— Да ничего, в сущности. Постреляли. То есть Митюша стрельнул в соловья. Мы поперлись на дачу за сухарями для Греции. А пистолет потом закопали в лесу.

— Зачем?

— Играли в «красных дьяволят».

— Почему он мне ничего об этом не рассказывал?

— Да нечего рассказывать… ну, дурачки были, дети, — Вэлос внезапно сменил задушевный тон на деловой: — Сдается мне, парабеллум на чердаке в шкатулке, ее наверняка можно вскрыть гвоздем.

Поль было уже вполне страшно, она присела на корточки, взяла Милку за шею, принялась гладить обильную белоснежную опушку, умную острую морду, глядя снизу вверх в черные «голые» глаза без очков.

— Мите ничего не рассказывай.

— Нет, расскажу.

— Я серьезно предупреждаю: будет хуже. Гораздо хуже, — он наклонился вперед, спросил с улыбкой: — Ты не находишь, что семейная жизнь, несмотря на всю ее прелесть, нуждается в разнообразии?

— Нет.

— А твой муж находит.

— Не ври.

— Так ведь нет его. Женщин много, и красивых много.

— Ты все врешь! — закричала она, прижимая к себе милого зверька, которому передалась смертная тоска ее — отчего? ну отчего так страшно? Наверное, от нежных незабудок в сырой земле. Но над ними возвышается грубый деревянный крест, вросший в землю, — стало быть, там лежит брат мой или сестра — в этих бедных селениях, в этой скудной природе. Когда же придет благословенье, Царь Небесный? И дети Твои перестанут играть в странные игры «красных дьяволят»?..

Он сутки провел в могиле и рассказывает об этом часто, каждый день — мне, меня он выбрал — с улыбкой тихой, со слезами умиления (надо признаться, почти взаимными). Из кажущегося бессвязным бормотания я научился вылавливать опорные слова-символы: полная тьма, узкий-узкий проход и в конце его внезапно вспыхивающий и невыразимо отрадный свет — не от мира сего. Он почему-то знал, что там его ждут (только что похоронил жену), силился протиснуться во что бы то ни стало, но проход был слишком узок, и добрые самаритяне (ближние соседи), услыхав стоны из-под земли, вырыли его на поверхность.

Болезнь Андреича заключалась в страстном желании вернуться туда. Этого он ждал долгими беспросветными днями, ждал лета в казенном заведении (палата, надеюсь, не буйная, каждый пациент замурован в собственной «могилке», и у каждого свой свет), а после упорных молений-пений розовые детишки-мячики отвезут его в дачный отремонтированный погреб, где он просиживает, надо думать, часами, но свет не повторяется.

Значит, старик еще нужен здесь, хотя бы для того, чтоб рассказать нам о страшном проходе. Да, мы теперь слушаем втроем: увлеклись и дядя Петя с Федором — по русской привычке к жалости и к вечному ожиданию чуда. Да, мы готовы слушать и слушать — такая сила в этом бреду, такая тайна. Что я не буду копаться и анализировать (в свете христианских преданий о посмертии), не буду, не буду, а спущусь-ка в сад покурить (Андреич заснул с улыбкой). Он заснул, а дядя Петя, бедный, заметался вдруг, закатил глаза, замер — эх, жизнь-тоска, и умирать тошно, и пульса-то нет! — я сунулся к фрейдисту (где его черти носят!), влетел в ординаторскую: Любаша, милая, скорей, дядя Петя! Но за ней в палату не пошел, нет, пусть без меня. Сел на лавочку под березой, жду; Господи, не надо, пусть поживет, сделай такую Божескую милость, пронеси мимо, Господи, не мне просить Тебя, да больше некому! Бормотал я и чувствовал, почти физически, как разные люди на земле — и близко, и далеко далеко — одновременно со мной просят о том же; каждый о своем, конечно, а все вместе мы — жалкий хор, ибо не верим. Кабы верили — ликовали, что Отец к Себе забирает. Эти ощущения трепыхались где-то на заднем плане, а так я бормотал и бормотал: пронеси, помилуй, дай духа живаго!