Инна Булгакова - Третий пир

Вышла Дуняша, пожаловалась «душно» и завела светскую беседу: куда вы едете отдыхать? Никуда. В таком случае, я возьму Поль с собой в Ореанду. Я тебе возьму! Дмитрий Павлович, вам необходимо переменить обстановку, вы становитесь тяжеловаты. Что за тон, дорогая? Пойдем лучше выпьем на брудершафт. Никогда не мешай коньяк с шампанским, дорогой. Они рассмеялись, но Дуняша глядела загадочно, впрочем, это в ее стиле. Все глядит загадочно, загадки-намеки обступают плотным кольцом, но мы прорвемся.

Стол уже отодвинут, «и пары кружились, влюбленные пары, под жалобный рокот гавайской гитары», под Вертинского. Иван Александрович (галантно-отстраненный) с актрисой… куда смотрит Никита? — ага, Никита с мамой… отец с Натальей, Поль — куда смотрю я? — с мальчишкой, мы с Дуняшей подключаемся. На диване под гобеленовой дамой с коленопреклоненным пажом диалектический диалог (глаза горят, очки блестят, Сашка — Вэлос), между ними вертится Лизунчик — соблазнительный, как грех… «и слишком устали, и слишком мы стары и для этого танго, и для этой гитары…».

Между Вертинским и Изабеллой Юрьевой («Эх, Андрюша, нам ли жить в печали…» — в течение вечера культивировался граммофонный стиль, тоска и веселье минувшего с ностальгически-ресторанным оттенком) на пороге материализовался мужичок с лавки под тополем. Митя закрыл глаза, взглянул — нет, не мерещится, что за… дьяволиада! За спиной мужичка мама сказала:

— Вот, требует хозяина.

— Это мой приятель, — пояснил Иван Александрович невозмутимо. — Сидел при культе.

— Этот сидел… — начал отец. — Младенцем, что ль?

Мужичок заговорил обстоятельно, но как-то бессвязно:

— Дружки мы, но вместе не сидели, нет. Зачем я на душевного человека буду наговаривать? Сидим сегодня в подвале: Сереня, Сеня, Степаныч и я. Выхожу, глядь: машинка— то на месте. Ну, переждал в скверике, дай, думаю…

— Правильно надумал, — перебил Иван Александрович, — пойдем, провожу, — и повлек дружка на выход; Вэлос успел наябедничать в его кратчайшее отсутствие:

— Доктор декаданса вращается в уголовных сферах.

На что Лиза откликнулась гневно:

— А в каких сам вращаешься, сказать?

— Умоляю, милейшая племянница!

— Черт знает в каких!

Все рассмеялись снисходительно на выходку балованного ребенка (после шампанского), Алеша ничего не слышал в ожидании музыки: сейчас он обнимет ее, холодно равнодушную. Но она притворяется, он чувствует огонь, трепет чужой любимой жизни, который прорвется вдруг в реплике, в жесте, в ярко-синем блеске глаз… «Эх, Андрюша…» — завелся задорный голосочек, он поднял руки, Поль, пробормотав что-то о чае, выскользнула из комнаты.

Да, она должна все это терпеть (все это — Вэлос) ради Мити. Да, аккуратный холмик земли с крестом и незабудками — не галлюцинация, не обрывок сна, он существует, она обнаружила его на кладбище на берегу Сиверки — точь-в-точь такой же, как помнилось ей октябрьской ночью после похорон всемирно известного режиссера… Поль собрала тряпкой крошки со стола, вышла на черную лестницу, встряхнула тряпку над ведром с отходами, замерла во тьме, отдыхая душой, спасаясь в нахлынувшем вдруг давнем воскресенье с первым молодым снегом; они с бабушкой собираются к заутрене в свою Троицкую церковь, она подходит к окну и поверх гераней и фикусов видит Митю: он стоит на тротуаре и смотрит на нее. Дальше она уже ничего не помнит, кроме его глаз, и рук, и губ. Как ты прекрасен, возлюбленный мой, ты похож на рыцаря, ты не можешь быть злым мужем (ей три года, Зиночке — семь, они пускают мыльные пузыри во дворе, радужно переливающиеся на солнце, подходит цыганка с младенцем на руках и требует хлеба, «дай ручку, погадаю, всю правду расскажу» — так ей рассказывала сестра потом, гораздо позже, сама же она вспоминает нечто фантастическое, налетевшее из древних сказок злобным таинственным шепотом, восточной пестротой тряпья и бус, и кос, грязно— алой повязки, и испуг бабушки: «Не плачь, ясенька, все пройдет, все прошло»), Ничего не прошло. «Как мне быть, бабушка?» — «Живи смело, Бог милостив». — «А как вам он, бабушка?» — «Милый человек. Молоденький, а страданья в нем много». — «Как же быть?» — «Зачем спрашиваешь? Все равно ведь не откажешься». — «Не откажусь, ни за что». Скоро ехать в Орел (каждую годовщину в сентябре — обязательно), сжечь прелую листву, покрасить оградку, просто посидеть под липами. В последний раз. Почему в последний? — ужаснулась вдруг и услышала голос из кухни: «А я предупреждал тебя: если почувствую что-то… давление, внушение — все кончено. Помнишь?» — «Митюша, дорогой…» — «Ты помнишь?» — «А что, собственно, случилось?» — «Не знаю». — «Так какого ж ты…» Дубовая дверь распахнулась от толчка, на лестницу вырвался погибельный цыганский хор: «Ай, да ну, да ну, да ну, ай да ну, да-да!..»

Они стояли трое, два друга и женщина, разделенные порогом. Молчание затягивалось. «Требуется выпить, — сказал наконец Вэлос весело, взял с кухонного стола початую бутылку, налил в стакан… поискал глазами… — А, можно из одного. — Протянул ей. — За что, Полина?» На этом имени гибкий голос прозвучал неожиданно низко и чувственно; имя проплыло в пространстве будто никому не принадлежащей воздушной волной; будто сам Эрос прошептал из темных диких недр, рождая дрожь; и, заглушая ее, Поль отозвалась строго, даже скорбно: «За пурпур царей», — и выпила быстро, словно жаждуя. «За убиенных, что ль? Утонченный тост. Да, Мить? Не допивай до дна, хоть каплю оставь!.. И винцо неплохое. — Доктор присоединился последним. — Массандровское, не из царских, конечно, подвалов, но весьма и весьма…» Явилась мама, женщины занялись чаем, друзья прошли в столовую, цыгане угомонились, слова доктора непонятно и странно продолжились во внезапной паузе: «Царский подвал — хорошо. Роскошное жертвоприношение, сколько энергии высвободилось, на всю гражданскую хватило». «Какой еще энергии?» — заинтересовалась Лиза; противный карлик, да ведь интересно! «Танатос — энергия смерти, сильнее нет ничего на земле. Высвобождается в момент перехода — распада, разложения. Пища демонов, выражаясь поэтически. Возьмем, к примеру, обыкновенную могилу…» — «Не надо, — отмахнулся Никита. — Еще поживем, чайку попьем… и водочки».

Национальные напитки объединили вокруг стола распавшуюся было в плясе и споре компанию — в вишневом круге абажура, в отрадном головокружении, в приятном возбуждении. Символист встал.

— Сегодня никаких могил! Пьем за Воскресение!

— Эк тебя заносит, — заметил Павел Дмитриевич неодобрительно.

Но Вэлос уже затарахтел:

— На этот процесс требуется слишком много энергии. На Сына Человеческого весь космос работал. Жуткое дело! Камень (это вам не «кирпич на кирпич»), камень в две тонны сам отвалился от гроба, легионеры-охранники умчались как зайцы.