Инна Булгакова - Третий пир

— Все сложнее, Петр Васильевич. Это у него второе убийство. За первое он уже отсидел. Пятнадцать лет.

— Тоже женщину? — поинтересовался я. — Маньяк?

— Женщину. Но он не маньяк, — Кирилл Мефодьевич поднялся с табуретки, подошел к окну, потом к двери, эти порывистые движения выдавали огонь, мерцающий в сосуде, силу — азарта? сострадания? — профессиональный блеск, — а вдруг «наш Мефодьич» блестящий адвокат? Похоже, что так… Мы притихли, он говорил: — Всего тридцать шесть лет, а раздавленный жизнью: скорее, все призна ю , только скорее. Он ждет высшей меры и к смерти приготовился.

— А точно он убил? — спросил Федор будто с сожалением.

— Он. Улики, свидетели — налицо. И все же, побеседовав с ним — он твердит одно и то же, как заведенный, — я ему не поверил.

— Как это? — удивился Федор. — Ведь свидетели?

— Да, вернулся из больницы, место уже занято, те — пьяные, стали выгонять: кому ты нужен, чахоточный?.. Соседи сбежались. Ударил табуреткой — говорит, умопомрачение нашло, плохо помнит — метил в «заместителя», она подвернулась. Словом, тут все ясно.

Мы лежали замерев. Почему человека так волнует тайна? Я спросил:

— Кирилл Мефодьевич, вы не верите в его первое убийство?

— Не верю, — лицо его словно постарело вдруг, морщины обозначились резче. — Страшная история и очень подлая. Восемнадцать лет назад пропала его подружка Верочка. Беременная. Между нею и родителями возник по этому поводу скандал, она собрала вещи — чемодан и сумочку — и ушла.

— К своему другу? — уточнил я.

— Да, к Юрию. Предварительно позвонив ему по телефону. К сожалению, он был дома один. Он ждал ее, выбегал к автобусной остановке, опять поднимался к себе, боясь пропустить, — соседи запомнили его в нервном состоянии. Молодые люди, оба студенты, жили в одном микрорайоне, но он не пошел ей навстречу, не уверенный, отправится ли она пешком или подъедет на одну остановку. Она пошла пешком — три человека впоследствии дали показания: молоденькая девушка, почти девочка, в белом плаще, с большим чемоданом, в густых осенних сумерках, в свете редких фонарей. Больше ее живой никто не видел.

— Вещи пропали вместе с нею, Кирилл Мефодьевич?

— Нет, их нашли при обыске у Юрия. На чемодане и сумочке отпечатки его, а также ее, пальцев. Те же отпечатки на золотом кольце и жемчужных сережках, снятых, очевидно, с убитой и обнаруженных в сумке. Юрия арестовали.

— Как он объяснил про вещички? — вопросил дядя Петя нетерпеливо.

— Объяснение несколько фантастическое. Когда он в третий раз выскочил встречать ее, перед дверью на площадке стоял чемодан и лежала сумочка. Потом нашли Веру — в подвале его дома. Задушенную, лицо и тело было сильно изъедено крысами.

— Так что же вызвало у вас сомнения в его виновности, Кирилл Мефодьевич?

— Сама личность преступника.

— Вы ясновидящий?

— Да что вы!.. Просто я чувствую людей… Не всегда, конечно и не всех, но случается.

Однако! Старик опасен, очень, я и прежде ощущал: вся плотская (неиспользованная в коитусе) энергия его перешла в силу духовную и усилилась во сто крат.

— И давно у вас это сверхчувствие?

— С лагеря.

— Ну чего с Юрием-то? — не выдержал Федор.

— В течение первого уже разговора с ним я укоренился в мысли, что тот восемнадцатилетний юноша не мог убить свою любимую, тем более из-за кражи. И тут главная загадка: как очутились вещи перед его порогом? Если все было действительно так — ясно, что петлю на нем затянул кто-то «свой».

— Вы разрешили эту загадку? — спросил я.

— Надеюсь сегодня разрешить.

Я вышел в сад проводить его. Много вопросов было у меня к нему, я задал главный:

— Кирилл Мефодьевич, что вас спасло в лагере?

— Раны.

Я кивнул на его руки.

— Да. Я был на общих работах и уже переходил в разряд доходяг… ну а там уж — путь на кладбище. Как вдруг очутился в больнице. Не помню, что со мной было, что со мной сделали, несколько дней находился без сознания.

— Вы очень страдали?

— Потом — да. Но эти дни я жил в мире галлюцинаций. Раны долго не затягивались, доктор возился со мной почти всю весну, мы подружились, и по выздоровлении он оставил меня в санчасти санитаром. Так я выжил.

— А кто вас поранил?

— Я ничего не помню. Возникшее было дело о самочинном членовредительстве, грозившее новым сроком, доктор погасил. Его заключение: надо мной ночью поиздевались уголовники. Барак на полтыщи душ, виновных не нашли, да особо и не искали.

— И ваши руки…

— И ноги. К счастью, сухожилия не повреждены. И очень редко, по весне, язвы вскрываются. Я не лечусь, бесполезно, они просто закрываются через какое-то время.

— Кирилл Мефодьевич, — сказал я взволнованно и тихо, — вы поранились весной, в Великий Пост? Вам не кажется, что это похоже…

— Нет, нет, — перебил он, — стигматы у католиков, а у нас болезни старых лагерников… и каких только форм не принимают! Слава Богу, в уме не повредился.

Уже наступил «мертвый час», розы на подоконниках благоухали свидетелями сада. Этот сад — его душа, вынесшая все крестные ходы и крестовые походы, все раны — воинские и. еще более таинственные? Да, конечно, уголовнички, с которыми он до сих пор возится, постарались. Стигмат — с греческого «клеймо» — у них, у Франциска Ассизского впервые, а у нас «каторжные клейма» проступают подобиями ран Христовых.

— Уж не боитесь ли вы меня? — спросила женщина с любопытством, так быстро идя навстречу, что у него в глазах потемнело (а возможно, самолет как раз ухнул в воздушную яму, и ее вопрос и падение совместились). Как бы там ни было, настрой на вселенскую гармонию, связь всего со всем (хоть один-единственный на земле не спит, иначе молитва прервется и наступит конец; отслужили в Бомбее и в Санкт-Петербурге, кто-то уже уснул в Свердловске, а в Калифорнии и в Мекке еще не начали, сейчас последний монах в Ватикане скажет последнее аmen, я останусь один-единственный на секунду — и сферы, своды, круги будут зависеть от моего слова), настрой пропал окончательно. Впрочем, равновесие начало разрушаться гораздо раньше — с ледяного удушья, а затем и с обстоятельств житейских: нудных объяснений с автором («Как так, дорогой? Только сто восемьдесят первую страницу перевел!» — «Нужно, Кадыр, в Москву, срочно». — «Как так, дорогой…»), с горничной, администраторшей, таксистом, кассиршей, диспетчером в аэропорту… Какая там вселенская соборность, Господи Боже Ты мой!

Наконец взлетели, прорвавшись сквозь хаос растрепанных туч, засияли звезды и голубой месяц, и зеленая Венера, настраиваясь на небесную музыку сфер… на милую колыбельную: «Стану сказывать я сказки, песенку спою, спи, младенец мой прекрасный, баюшки-баю». Хорошо бы вздремнуть, а проснувшись, сразу увидеть ее лицо и унять тревогу. Кто-то слева шевельнулся, и голос с легчайшим чарующим акцентом — чуть-чуть картавя — произнес: