Инна Булгакова - Третий пир

— Так виски?

— Один черт. «Пьяной горечью Фалерна чашу мне наполни, мальчик».

— А дальше?

— «Так Постумия велела, повелительница оргий».

Она села напротив в уголок кресла, вся уместилась в нем, подобрав ножки в красных бархатных башмачках. Выпили из сосудов причудливой формы, изысканно безобразной (можно так сказать?), все тут было чуждо ему, и «чужое» притягивало, влекло. Она влекла, да. Она сказала:

— Подать что-нибудь поесть?

— Ничего не надо, и так хорошо. Хорошо?

— Хорошо-хорошо-хорошо! — засмеялась.

И все-таки он попытался опомниться, спросив в упор:

— А муж где?

— Мужа нет.

— Должен быть. Все слишком шикарно. Крупный босс, подпольщик или иностранец?

— Он умер.

— Так вот от чего вы освободились.

Митя расслабился, закурил, тайна тривиальная, в бальзаковском буржуазном духе: богатый, старый, постылый и тому подобное. Теперь развлекается. Веселая вдова в черном, мраморный склеп. Вдруг повеяло «нездешним» холодком…

— Надеюсь, вы сейчас не с похорон?

— Пусть вас это не волнует.

— Когда он умер?

— Уже десять дней, — передернула плечами, отгоняя неуместную тень, ясно улыбаясь (сколько, однако, ей лет?). — Я ж не виновата, что вы достали билет на этот рейс.

— Отчего умер?

— Отравился.

Вот это женщина освободилась!

Почему-то ни секунды он не сомневался в ее вине, в ее родстве — древние сестры Алчность и Похоть… и какой соблазн в маленьких белых руках, унизанных каменьями в золоте, в пестрых глазах, аленьких башмачках. Жгучая жадность — художника или мужчины? — заставила подсесть к ней, склониться, чтоб спросить шепотом: «Это вы его…» Но она опередила вопрос, пояснив равнодушно:

— Грибами.

— Это вы их собирали?

— Вы думаете… — она засмеялась тихонько. — Нет, это сюр! — провела руками по его лицу, по шее под воротом свитера, забралась глубже; прикосновение горячих пальцев и хладного золота действовало особенно возбуждающе; вмиг сняла драгоценности, бросила на столик перед собой; но и в объятиях он не мог отвязаться от картинки заколдованного леса, кто-то пробирается, шуршит листвой, а в укромных уголках растут-поджидают… потом забыл.

День кончился — впрочем, дня не было, стояли вечные сумерки ночника в русско-иностранной березовой роще — он чувствовал с тоской (дальним слабым предвестьем сокрушительного похмелья): пора. Пора, мой друг… куда, мой друг?

— К жене? — спросила Елена как бы между прочим.

— Теперь туда нельзя.

— Отчего же? Никто не узнает.

— Нельзя.

— Слушай, Митя, — схватила его руки, встряхнула, и страсть передалась вдруг физически неистово, он с усилием высвободился. — Переезжай ко мне.

— Зачем?

— Ты будешь свободен, обещаю. И этого добра нам на какое-то время хватит.

— Твоя свобода — мания, — сказал он не ей, а себе. И тут, и тут он сосредоточен на себе! Нет, все-таки я монстр какой-то. — Лилечка, — заговорил нежно, ласково, — на кой я тебе сдался? Ты через неделю забудешь, как меня зовут.

— Не говори за меня, — внезапная гримаса исказила лицо; сколько же ей лет? — И ты меня никогда не забудешь.

— Никогда, — повторил он покорно и сам испугался этого ужасного, бесповоротного слова никогда. — Ну ладно, ладно, ну пожалуйста, запиши свой телефон, я прошу тебя.

Он оказался в вечерней зябкой Москве. Широкий угрюмый проспект вел вдаль, к огням в центре, Триумфальная арка за спиной, такая нелепая здесь — триумфы кончились. На ходу достал из куртки записную книжку (а то ведь не удержится и позвонит — нет свободы в вожделении!), вырвал листок, разорвал на две части, на четыре, на крошечные обрывки, летящие легкими пушинками в грязь на тротуар, на мостовую, — и снег кончился.

Итак, куда? Кураж отнюдь не кончился, он только разгорался, и приятно было, что никто — вообще никто — не знает, где он и что с ним. Он якобы в Прибалтике, беседует с Мефистофелем, выпал из пространства и времени. Митя расхохотался (хмель, сдерживаемый играми и ласками, начал разбирать в сырой свежести), встречный тип шарахнулся с опаской, что его еще больше, по-идиотски развеселило. Ну конечно, в Милое! Проверить ключи в сумке… а это что? янтарное ожерелье (банальный балтийский презент)… вдруг нащупалось нечто тяжеленькое… о! бутылка, непочатая. Скоч— виски. Как это любезно с ее стороны. Теперь этот «любовный напиток» всегда будет ассоциироваться с Прекрасной Еленой. А грибков нет?.. баночки маринованных… нет. Он зашелся от смеха. Все. Кончено. К черту!

За кольцевой в тамбур электрички ввалились трое примерно в том же градусе падения, что и Митя (в небольшом — не д о пили), так же яростно задымили, приглядываясь, ища, к чему прицепиться — и он ответно напрягся, сунув руку в сумку. Сейчас начнется. Я просто так не дамся, бутылка — орудие пролетариата — по головке… вон того. Как вдруг «тот» (явно главный, молодецки расстегнутый до волосатой груди, до пупа, но в шикарном розовом кашне до колен) подмигнул дружелюбно, что-то почуяв — может, блеснуло бутылочное горлышко (Ганс Христиан Андерсен — «Бутылочное горлышко», милый Митюша, мамины колени, голос, любимейшая история о быстротечности земной жизни). «Куда направляемся, так сказать, путь держим?» — «Я готов, — отвечал Митя и в доказательство вынул-таки бутылку. — С вами. На край света». — «Подходяще, — главный взял, глянул, крутанул жестяную крышечку. — На. Ты хозяин, ты первый». — «После тебя. Ты гость». Гости заржали ласково, минут через пять стало совсем хорошо, решили завалиться к Петровне, у нее всегда есть. «Не веришь?» — «Верю».

К Петровне шли долго, в вязкой пьяной тьме, Митя как под конвоем, с двух сторон «под ручки», старая карга рада, у нее есть («Ну вот, не верил». — «Я верил!»), и не очень дорого… дорого, но не очень, и сама крепко принимает, главный, поднимая стакан: «За тебя, Митек! Свой мужик!» — «Я свой! За тебя, Витек! За вас, господа!» — «Господа кончились в семнадцатом». — «Те кончились, правильно, а мы организуем новых». — «Ты партийный, что ль?» — «Да вы что, ребят! Обижаете». — «Не обижайте его (Петровна, со слезой), у человека, может, горе». — «У тебя горе, что ль, Мить?» — «Почему горе? Нет! У меня… я про что начал? Да! По всей России организуется тайный рыцарский орден, понимаете?» — «Во дает!» — «За это надо…» — «А кто организует-то?» — «Никто — пока. Мне так хотелось бы. Надо же спасать, ребята!» — «Спасать надо (главный). Урки организуются. А почему рыцарский?» — «Мы не урки, а крестоносцы. У нас их, положим, не было, но надо ж когда-нибудь начинать. Только крест нас, монстров, спасет». — «Ты что, верующий, что ль?» — «За это надо…» — «Верующий. И ты верующий». — «Я — не очень». — «Мы все верующие, только про это не знаем». «Слушайте, ребят (Петровна, со слезой), он дело говорит». — «За дело, господа… не ставить, до дна! За Катакомбную церковь!» — «Какую?» — «Тайную-подпольную. Нет, я не оттуда, к сожалению, и даже не знаю, есть ли она… но должна быть. Знаете, ребят, я чувствую почти физически, как все кругом колобродит… по — тихому. За царя!» — «Во дает!» — «За убитого и за будущего. А чего? А может, вы… как вы относитесь к этому… забыл!.. к коммунизму?» — «К стенке!» (главный) — «Это он нас к стенке, а мы — живем». — «Живем хлеб жуем, водку жрем. В орден я б вступил». — «За это надо…» — «Зачем? Вот скажи: зачем бы ты вступил?» — «Надоело все. Когда вступать?» — «Да хоть сейчас». (Все заржали, и он в том числе). — «Эх, Митюха!.. все врешь, а молодец, хорошо». — «Я не вру. Все сказано: будет последний бой, Армагеддон, а мы не готовы! Мы не подготовились, понимаете, ребят? Ну как вам объяснить…» — «Не надрывайся так, голубь (Петровна), может, обойдется». — «С кем бой? (главный, решительно)». — «С самим собой». — «Ты, Мить, чего-то… доставай, Петровна, новую! Промоем мозги». — «За тобой должок, помнишь еще…» — «Деньги? Сколько надо? Нате все, берите!» — «Ну, гуляем! Как ты, Мить, сказал про рыцарский орден по России… никогда не думал, что живу в России… и чтоб тайно! (Тут главный поднапрягся и попал в стиль.) Душу вынул и перевернул». А младший парнишечка уточнил: «По РСФСР или по всему Союзу?» — «Нет РСФСР и Союза нет — это обман». — «На том свете живем! — крикнул главный, граненые стаканы оглушительно грянули. — Ура!» — «Ура!» — подхватили рыцари, и Митя попал на тот свет.