Инна Булгакова - Третий пир

— Расстегните мне ремень, пожалуйста, не получается.

Откуда она взялась, скажите на милость? Ни в аэропорту, ни на посадке ее не было — как не заметить такую женщину? Очень светлые и очень длинные волосы падают крупными кольцами на черные блестящие меха, на его руки, когда он несколько неловко завозился с пристяжным ремнем, будто бы… Митя усмехнулся про себя… с девственным поясом Артемиды.

Эротический аромат исходил от пышноволосой соседки, от чужеземных духов, белоснежных пальцев в перстнях…

— Вы иностранка? — спросил он против воли.

— Я? — она засмеялась, тоже как-то по-особенному, отдаваясь смеху беспричинно, самозабвенно; маленькая и очень живая. — Ничего подобного. С чего вы взяли?

— Какой-то в вас шарм… не наш.

— Наш, ваш… забавно. Либо он есть, либо нет, а?

— Есть.

Митя отвернулся к иллюминатору; ее настойчивость волновала, мешая сосредоточиться на близкой уже цели. Сказать бы Кадыру, что он торопится к собственной жене, — ни за что бы не поверил; однако любопытно, что я всегда возвращаюсь домой неожиданно, так сказать, врасплох. И везу подарок… муж я, конечно, золотой… не подарок золотой (с деньгами, как всегда…), а муж — не подарок. Повернул голову, встретил сверкающий взгляд — пестрые точечки в радужной оболочке вспыхивают то зеленым, то ореховым, то вдруг черным — заговорил глупо-рассеянно, под впечатлением экстаза «экуменической» молитвы:

— В Москву летите?

— А то куда ж? — опять засмеялась, беззаботный смех, а словно щекочет нервы, ластится и пощипывает. — Жизнь прекрасна, вы не находите?

— Любимое выражение моего приятеля.

— Кто ваш приятель?

— Граф Калиостро. (Опять прелестный смех.) А жизнь — по-разному. С какой стороны посмотреть.

— Со всех.

— Рад за вас. Чем же вы занимаетесь, что все у вас так..

— Вот, с вами разговариваю.

— Это, конечно, прекрасно. Но — вообще чем?

— Абсолютно ничем.

— Так не бывает.

— Бывает. Я свободна. Знаете, что такое свобода? Нет, не знаете. Я видела, как вы бегали по залу, доставали билет… с таким отчаянным лицом, искаженным.

Он спросил резко:

— А вы-то от чего освободились?

— Может быть, когда-нибудь я вам скажу. У вас дела срочные в Москве?

— Меня жена ждет, — предупредил он.

— Придет встречать с букетом?

— Она не знает, что я сегодня возвращаюсь.

— А, хотите застать врасплох…

— Что за бред!

— Не знает и ждет?

— Да.

Тут бы вовремя поставить точку и угомониться наконец, однако слишком много, вдруг было наговорено, точнее, затронуто; наступило молчание, в котором открывались богатые возможности, он не воспользовался ими; заговорила она — с улыбкой ласковой соучастницы:

— Уж не боитесь ли вы меня?

— Да вроде нет.

— Тогда ваше имя?

— Дмитрий.

— Значит, Дима?

— Дима — это Вадим, я Митя. А вы?

— Елена. Можно Лиля.

— Прекрасная Елена. Факел.

— Почему «факел»?

— По-древнегречески.

— Я не знала. Изумительно.

На языке завертелись легендарные банальности по поводу Троянской войны, Париса и Фауста… хватит выпендриваться. Вообще хватит! Однако разговор продолжался — о том, о сем, ни о чем — не в словах дело. В сущности, пустяковое дорожное происшествие — стремительность вызвана скоростью передвижения, в тарантасе время исчисляется сутками, в экспрессе часами, в лайнере минутами, — но он понял внезапно, откуда такая внутренняя напряженность: ему предлагают свободу. Эта женщина изумительна, да, ее хватит на какой-то срок (не долгий), как раз на тот, чтоб успеть освободиться. Нет, он не рассуждал так хладнокровно (где-то на каком-то заднем плане, за вожделенными декорациями, стоит наготове теоретическое осмысление), вообще не рассуждал, просто любовался: как она говорит, бойко, быстро, с очаровательной картавостью, с беспрерывными жестами белых рук, переменчиво-пестрым блеском глаз, смехом заразительным, волосами-кольцами— змейками, ни минуты покоя, вся в движении, заведенный желанием обольстительный волчок, егозит-елозит. И притом же он ей нравится, несомненно, а он еще не решился и готов сбежать, но и сбежать невозможно: как откажешь даме в пустяковой услуге: «Вы меня не проводите?» — «Разве вас никто не встречает?» — «Говорю же: я совершенно свободна».

Митя подхватил два чемодана — чудо красоты и комфорта, должно быть, из натуральной кожи — и помчался на стоянку такси, соображая, сколько у него… «Деньги есть! — шепнул внутренний голосок с досадой. — Почти половина командировочных осталась!» А Елена уже перехватила машину — молодец, с ней не заскучаешь, некогда, не впадешь в опасную паузу — развернулись, двинулись. Тут только он заметил снег, на деревьях, на обочине, слабый, предрассветный, первый. В Москве-матушке Покров, туман, озноб — куда несет меня? — машину крепко тряхануло в колдобине, их прижало друг к другу, в бензиновый душок прорвался чужеземный ароматец… Да сбегу, когда захочу! Сквозь аромат и рассвет катился в окошке город чужой, остраненный, с туманным налетом футуризма в каменном лесу крыш и дымов, дымов и крыш и памятников, вдруг выныривающих, целеустремленных, разрывающих невидимые оковы. Уж не задремал ли он? Вот дом — послевоенная громада цвета хаки в правительственно престижном укрепрайоне (богоискательская интеллигенция предпочитает старомосковские уголки под сенью луковки-маковки, на худой конец — облупленного особнячка). Анфилада — так показалось — просторных комнат, прошли одну, вторую, третью, внезапно озаряемые разнообразными светильниками, и оказались в лесу. Иллюзию золотой осени создавали импортные фотообои: даже мельчайшие трещинки коры были видны и словно осязаемы, и узор листьев, и сквозные тени-паутины от пышных еще крон. Не к месту и не к настроению, да ладно, даже пикантно: пикник в березовой роще, в рассеянном свете ночника; плотные портьеры не впустят рассвет. Его усадили в удобное кресло перед низким лаковым столиком, сейчас чего-нибудь поднесут (в такой международной обстановке — интерьере — должен быть бар).

— А где бар?

Она засмеялась, шустрая попалась девочка, в черном платье (снявши черный мех), переливающемся, играющем, точно чешуя. Нажала на какую-то кнопочку в стене, куст краснеющего боярышника — неразличимая дверца в сказку — вздрогнул, обнажив зеркальное нутро. Выбор есть, сказочный.

— Что вы хотите?

— Наверное, виски? Так полагается?

— Я не знаю, как полагается.

— Ну а обычно как? Виски?

— Для меня все это необычно, — сказала она всерьез.

И тут какие-то сложности! Однако, парень, не наглей, предупредил сам себя, ощущая подступающую веселую какую— то злость.

— Я пошутил, Лилечка, должно быть, неудачно. От волнения. Но выпить требуется.