Инна Булгакова - Третий пир

— Поль, мы должны расстаться.

А она кивнула!.. или показалось в потемках? Нет, не показалось: кивнула и проговорила безразлично:

— Да, я уеду в Орел.

Тотчас все побочные страстишки (не открытые наукой отрицательные частицы или волны, или духи) улетучились, умножая невидимый покров зла, окутавший землю. Кроме одной страсти — жизни нет.

— Но ведь это… невозможно?

— Я уеду, — повторила она монотонно, — сегодня. Я б уехала, но как быть с Карлом? Милку я возьму, а он там, боюсь, не привыкнет.

— Поль, что случилось?

— Не знаю. Ничего. Ах да, я не дозвонилась. Я звонила тебе, но ты уже уехал.

— Когда звонила?

— Не помню. Давно, на днях.

— Да ведь это пустяки.

— Пустяки?

— Ну не пустяки, нет, но… — Он вскочил, подскочил к форточке, подышал отрадным смрадом. — Ты хочешь меня бросить?.. Ты хочешь меня бросить, — вопросительная интонация перешла в утвердительную, в которой послышался ужас; он подошел к ней близко, но не посмел прикоснуться. — Поля, что с тобой?.. Если ты догадалась, ну конечно, догадалась, что я закрутился, то я все позабыл, честное слово! — он решился взять ее за руку, подвел к дивану, усадил. — Мне никто не нужен, кроме тебя, что ты!

— О чем ты говоришь? — спросила она с тоской — первый проблеск чувства и красоты (огня). — Я тебя не понимаю. Погоди… «Закрутился»?

— Да идиотский эпизод, случайный…

— Ты закрутился с женщиной?

— Ну не с мужчиной же, в конце-то концов!

Она расхохоталась вдруг.

— Ну не надо меня так уж презирать. Впрочем, да, разумеется, пустяки, пошлости, ты имеешь право. Но я работал! Я работал в Милом… Я думал, что ты думаешь, что я в Дубултах, — напало косноязычие. — А, ни о чем я не думал! Поль, я подонок.

— Кто она такая?

— Не знаю. Вдова. Да это все неважно…

— Телефон, — сказал Поль. — Звонят. Не слышишь?

— Что?.. Черт с ним!

— Нет, пойди послушай, пожалуйста.

Он почти сразу вернулся.

— Кто это?

— Жека.

— Что он сказал?

— Ничего.

— Как ничего?

— Ну, с приездом, счастлив… тра-та-та. Не знаешь Жеку? — Митя сел на колени на пол, облокотился на диван. — Сегодня я был на кладбище.

— Кладбище? Какое кладбище?

— На берегу Сиверки, мы туда не заходили. Сельское, бедное.

— И там растут незабудки?

— Какие незабудки в октябре? Искусственные цветы, жалкие.

— Как ты туда попал?

— Просто пришел. И хоронили женщину. Мне показалось — так странно, — будто что-то с тобой, будто я тебя больше не увижу.

— Митя, — сказала она строго, не глядя, — я тебя люблю безумно.

— Ты не уедешь?

— Нет, ты запомни: безумно. Запомнишь? Что бы ни случилось.

Он прижался лицом к ее коленям и молчал. А ночью (за работой) как что ударило: зачем она звонила в Дом творчества? Она никогда не разыскивала его — просто ждала. Зачем? Разбудить и спросить? Завтра спрошу (но так и не спросил, почему-то не решился). Он писал: «Три Явления просвечивают в жизни и истории. Грехопадение — начало; Тайная Вечеря и Воскресение — центр; и предчувствие Исхода: Преображение или Страшный Суд, или какой-то иной Третий путь — возможен ли синтез? Выражаясь поэтически: тонкий небесный луч встречается с безумным подземным жаром; в точке их пересечения (то есть здесь, сейчас, на земле, в душе) и происходят процессы, которые меня интересуют. Это свобода (Грехопадение), любовь (Тайная Вечеря), бессмертие (Преображение) и абсолютная смерть (Страшный Суд). Не только путь к Богу (Христос), но и отпадение от Него вплоть до убийства (антихрист)…»

Сначала прибыл Никита и представил отчет. Потом прибыл Сашка и тоже представил. Действия их были синхронны и безрезультатны: оба начали с Ленинского проспекта (славянофил шел по следам Символиста). Маргарита, при всей вульгарности, штучка непростая, со своим секретом, в чем я убедился в ту сумасшедшую пятницу: она знала о шашнях; словцо из ее обихода и мне как-то душевно близко («шлюха» — сказала она про мою жену — все так!). Знала, но сохраняла, может быть, годы, статус-кво — вот и весь секрет: золото, дама в лиловых кружевах и в золоте, не забывай. И Никита оказался прав: по свидетельству следопытов — и Марго, и все пятеро пациентов (начиная со Страстного бульвара и кончая Садовой-Кудринской) непрочь. Ну, как завербованная под давлением обстоятельств, непрофессиональная агентура вздохнет в облегчении с последним вздохом резидента. Разумеется, никто не выразил надежду на избавление от Вэлоса ни прямо, ни косвенно, но идейка (мечта о вздохе) носилась в воздухе. Лучше — смерть респектабельная или хотя бы ее видимость, ведь в официальном расследовании вскроются подпольная деятельность доктора и истории болезней (пусть намек на истории, на причастность). Скандал в Союзе писателей и подрыв репутаций. С другой стороны, в убойном исходе бездна драматизма, динамизма, острых ощущений для игры в словесный бисер; они придут на похороны с цветами или организуют коллективный венок от скорбящих друзей: «какой светильник разума погас, какое сердце биться перестало». А если «светильник» владеет силой нечеловеческой? Вспомним расцветающие розы на праздничном столе. Возьмем, например, Григория Распутина: исторические аналогии возбуждают к действию, успокаивают совесть, возвращают от мечтаний к реальности — да, было, было, по слухам еще безумней, еще фантастичнее, чем в самом гениальном вымысле; ни в том, ни в другом, ни в третьем я не нуждаюсь, но все же. Цианистый калий (ладно, аптекари подменили), выстрелы в упор (хорошо, не задели сердце), но даже в проруби он жил еще десять минут. Фантастика? Святой оборотень предупреждал, что с ним кончатся династия и Россия — в той перспективе, на том этапе так оно и случилось. Парадоксальный вывод Шульгина: организованный чуть позже гнев народный пришелся б на Гришку, а не на помазанника. Я видел дворец Юсуповых в Санкт-Петербурге — беломраморные подмостки для таинственной трагедии, но, кажется, основное действо происходило в подвале? Тема «русский подвал» требует специального исследования. А меня, как всегда, заносит, у меня частный случай, но не так, чтоб уж совсем простой. Не исключен такой вариант: некто (допустим, я) настигает, целится, экстрасенс успевает овладеть ситуацией — рука дрогнула, траектория полета пули изменена — некто (допустим, я) падает. Безукоризненное самоубийство на почве ревности, в состоянии аффекта. Старый друг заказывает самый дорогой венок из живых цветов — роз и лилий (покойник их так любил, бедняга; «какой светильник разума…» — это уже про меня, а не про него). Таким образом, нужна настоящая слежка, большая охота — застать врасплох, лучше во сне, еще лучше в момент… как бы поизящнее выразиться?., в момент прелюбодеяния, ну, человек, даже оборотень, занят делом, требующим как-никак сосредоточенности. Признаюсь, именно эта картинка (а не спасение русской интеллигенции из лап международного резидента) приводит все мои силы в готовность. Картинка в хичкоковском духе: выстрел в затылок, постель, простыни и голые потные тела в ошметьях мяса и мозга, в крови, она — живая, в крови, в чужой. И у меня будет секунда, чтобы все это увидеть. «Дальнейшее — молчание». И пусть они не смотрят на меня (Сашка, Никита), как на больного. Я опоздал родиться (дуэль), но сыграю по-честному, на равных: пистолет против оккультизма, жизнь за жизнь, а на том свете разберемся. Облагодетельствованный мученической кончиной, Вэлос будет порхать в эмпиреях, я же упаду куда-то вниз, ну, не в самый низ — дело житейское, общечеловеческое (убить любовника), за это и тут дают не чрезмерно, Кирилл Мефодьевич меня б вытащил (лет пять, не больше, за аффект). Но я не смогу. После приведения приговора (мой приговор, мое исполнение) не смогу. Не то чтоб я какой-то там Раскольников (в смысле сомнений — никаких сомнений, да и жизнь за сто лет уценилась — но отвращение. Вот случилась секунда. Мы втроем с сигарами «корона» сидим в кустах (возле флигеля — я жду Кирилла Мефодьевича), прячемся от фрейдиста и его соглядатаев (забавно: собираюсь, так сказать, на подвиг, а боюсь, что какой-то мальчишка сигару с позором отнимет). Кусты сирени еще зелены и пышны по-летнему, ласточкины гнезда трогательными сизыми комочками лепятся под крышу, кленовые и липовые листья на дорожке тем самым «золотом вечным горят в песнопенье» — ощущение красоты как благодати, в том же ряду дивный град в березе, Китеж-град в Светлояре, «Вселенная на молитве» и великолепный мрак сада — мое «песнопенье» сейчас заволокнется вонючей тучкой. Я пойду на дело из отвращения ко всему (и к самому себе). А потом в этой вони жить, высчитывать сроки, а потом, может, «Записки из мертвой зоны» в тамиздате издать? Нет, увольте, помилосердствуйте! А я договорю до конца: не с ним я хочу покончить, а с собой — вот в чем дело, да, инстинкт (фрейдист прав), да, удушье, привык за два года ходить по краю, да, что-то (кто-то? у древних рок) толкает прыгнуть, но непременно с ним. Будто бы без него не настоящий конец, а что-то еще останется (привидение мое останется — эманация духа пугать Вэлоса). И нечего ему тут… портить воздух. А этих (Никиту с Сашкой, да и Кирилла Мефодьевича) надо отстранить, зря связался, даже если разыщут, мне не скажут, только спугнут.