Инна Булгакова - Третий пир

— Меня тошнит от вечного смирения. Которым обычно прикрывается трусость.

На мой вызов он не ответил (не знает, что ответить?). Мы прошли по дорожке в солнечных пятнах (начинается бабье лето), ребята двинулись к шоссе на станцию, он остался. А я ведь так и не дал инструкции: не искать, не лезть, не спугнуть… Вдруг он сказал:

— Она ушла от него, Дмитрий Павлович.

— Кто?

— Ваша жена. Сбежала. У кого она может жить?

— У Дуняши? — ответил я вопросительно. — Подруга.

— Дайте ее телефон.

Я пробормотал цифры, всегда ассоциирующиеся для меня с собственным «побегом» — зовом к свободе. Эк ведь отозвалось-отомстилось… Я круто развернулся и зашагал куда глаза глядят — глаза глядели на купола Николы-Чудотворца.

Дождавшись наконец ночи полной, полновластной (больные — кто заснул, кто забылся, персонал и обычно в легком забытьи), вылез в свое окошко без стекол и пустился в путь. Подъем духа, ощущение дела после двухнедельного безделья, и кремнистый путь вот-вот заблестит, и звезда заговорит, и пустыня завнемлет (кому? то-то и дело, что не знаю). Одним словом, хорошо! И опасно. («Яко тать в нощи».) Собак отец не нашел, тихо. А вдруг они еще не легли? Нет, темно, тихо. Калитка, дорожка, лестница, чердак, солома, стропила, каждая деревяшка знакома-перезнакома и поет по-своему. Но сегодня все было в сговоре со мной… я сунул маленький увесистый сверток за пазуху. Сговор разладился, заголосила на разные голоса рухлядь в соприкосновении с моими осторожными движеньями. Второпях я махнул рукой на осторожность и бросился в сад, на улицу, к озерам, к Николе, где предварительно приглядел укромное местечко в левом приделе в углу, в груде битого кирпича. Тайник не Бог весть что, да ведь ненадолго (вопрос дней, может быть, часов), а главное — рядом, почти под рукой: пересечь парк и кладбище, войти под своды позабытые, никому не нужные… разве что баричу из Бостона да Иванушке-дурачку. А мне? Мне? Да, да, но где-то в другом измерении, где сейчас сверкают кресты и праздничные ризы, хор поет, и клир и прихожане молятся о нашем спасении.

Алеша сидел на Ленинских горах поблизости от взмывающих и опадающих струй — то ли фонтан, то ли бассейн, — окунуться б в воду, в бирюзовые от кафельной облицовки, играющие блики, залечь на дно, жара… Он ждал. Жаждал полного примирения. Да, она пригласила его в Милое, но без Лизы это невозможно. Невозможно — он пытался, каждый божий день. Испытывая странный (странности любви) паралич воли (и мышц) на повороте тенистой улочки с высоким зеленым забором — там вдали заколдованный сад, неприступная крепость, ласковая свора. Алеша разворачивался, обретая силу и упругость, шел через сосновый борок — красноватые стволы на закате — к Кириллу Мефодьевичу, работал, валялся в траве, говорил и слушал (вчера старик сказал, что мать жива; Алеша чуть не заплакал от непонятного умиления, но справился). Работал один, если хозяина не было, говорил и слушал мысленно, обращаясь к цветам. И ждал ночи: в ночи закон подлости не действовал и свору запирали в сарай. Он стоял в кустах (попрошайка на обочине — так представлялось), смотрел, вслушиваясь изо всех сил. Ничего особенного не видя и не слыша — так, смутные голоса изредка, тени и свет, — ощущая и заполняя воображением чужую чудн у ю жизнь. Вспыхивало и гасло кружевное оранжевое электричество на веранде, чей-то легкий промельк (угадывал — ее), а окошко на фасаде в чудесных побегах плюща светилось старинно, малиново, потом гасло и оно; наконец загорался верх, чердак — зеленая настольная лампа. Этюд в оранжево-малиново-зеленых тонах, в разноцветных снах наяву. Причем сигнал зеленый означал: пора на электричку.

За неделю он измотался и похудел так, что деликатный Кирилл Мефодьевич предлагал как бы между прочим: «Вы от знакомых шли б ночевать ко мне, тяжело каждый день в Москву ездить». Он отказывался, словно не мог остановиться, словно подстегивало загадочное быстрокрылое божество, прекрасно изнуряя, и для полноты жизни, полнокровной, полномысленной, необходимы и столичная толкучка, и любовная горячка, и, по контрасту, философские беседы в саду. И жара — когда даже простыни на постели горячат и липнут. Окунуться бы прямо в одежде, да ведь привлекут. Затеют склоку и выгонят.

Наконец в стеклянных дверях показалась Лиза. Не заметила? Или, по обыкновению, выступает? Не может забыть «маленькую дрянь»? Да, удовлетворенный порыв (высказать, что накипело) — роскошь, ему не по карману. Смирение и еще раз смирение (новое слово — откуда? от старика?) — ради высшей цели: попасть официально на дачу, увидеть воочию и узнать адрес ее работы. А потом — возможны варианты.

— Как инглиш? — спросил, поравнявшись с нею.

— Ну конечно, пять.

Ну конечно, с детства репетиторы — на миг взмыл социальный гнев и угас: смирение!

— А у тебя? — все-таки соизволила продолжить разговор.

— Четыре.

— Шанс есть, — бросила Лиза снисходительно (ладно стиснем зубы!). — В истории ты соображаешь.

— Тьфу-тьфу-тьфу! Что досталось?

— Пустячок, — передернула плечами, грациозно сбрасывая этот пустячок. — Гулливер у лилипутов, а тема «Мой друг».

— И кого ты выбрала в друзья?

— Да уж не тебя.

— Я и не надеялся. А кого?

— Маму.

— Кого?

— Свою маму. Чего смешного-то?

Вот детский сад! Лиза остановилась, гневно сведя темно — русые бархатистые брови, не удержалась, рассмеялась, тут же нахмурилась.

— А ты бы выбрал мою тетку. Му friend is aunt. О ней много можно порассказать, только словарь у тебя бедненький. И потом… — помедлила, испытывая его терпение, — ты ведь и не знаешь ничего, — и неторопливо двинулась к метро «Университет».

Он опять догнал, сам себя проклиная.

— Кто? Тот дядька, что рядом с Митей сидел?

— Дядька? — изумилась Лиза.

— Ну, помнишь. Весь в «фирме», супермен.

— Супермен?.. А пожалуй, верно. Только это мой друг, Алешенька.

Под его взглядом ей стало не по себе, неуютно.

— И давно вы с ним… дружите?

— С прошлого лета. — Злое чувство — отомстить! — пересилило осторожность. — В Коктебеле познакомились.

«Главное — хладнокровие! — приказал себе Алеша. — Перед тобой врунья и предатель… и я такой же. Все так живут, даже она. Старик врет. Не детсад, а материн подвал…»

Молчание затягивалось. «Почему я не могу плюнуть и уйти? — удивилась Лиза. — Почему-то не могу…» Оба бессознательно ощущали, будто обрывается что-то бесконечно дорогое и милое, как сказки на детской Черкасской: ребенок уже приготовился заплакать, но сейчас добрые дровосеки расправятся с Серым Волком и Бабушка с Красной Шапочкой оживут. И ведь как верилось! Смешно. Жить надо… наслаждаясь, по возможности, каждой минуткой.