Инна Булгакова - Третий пир

— Психоанализ, — сказал я с воодушевлением, — великая вещь. Через неделю я готов и сажусь за роман.

А может, так оно и будет — мой последний роман, сугубо реалистический. Они воззрились недоверчиво.

— Кстати о романах, — заметил Никита. — Как у тебя с Любашей?

— О'кей, — будто по-русски я соврать не мог, а меня устраивал новый поворот в беседе.

— С какой Любашей? — спросил Сашка рассеянно.

Никита доложил:

— Девочка здесь работает. Прелесть.

Но Сашку свернуть не удалось.

— Может быть, психоанализ помогает, не спорю. Но он не универсален. Психиатры поневоле взяли на себя функции священника и, по-моему, сами немного тронутые.

— Как священники? — уточнил Никита с тонкой улыбкой.

— На тех таинство рукоположения, дает силу. А у этих разве что профессионализм. Представьте, сколько чужих грехов приходится принимать на себя человеку незащищенному.

— Мить, что он делает? — спросил Никита.

— Копает, копает и наблюдает.

— И до чего докопался?

— Танатос — инстинкт смерти. Вот что шалит в моем подсознании чуть не с рождения.

— Черт! Красиво. И грехи заранее отпускаются: рок, господа, роковое проклятие, не виновен! Пусть он тебе справку выдаст — индульгенцию, хотя не знаю, что предпочтительнее: психушка или лагерь.

— Морг.

— Замолчи! — воскликнул Сашка и пояснил: — Митя не имеет права, у него дар, наследственный, да. Он мистик.

— Вот уж никогда ни сном, ни духом!

— О! — поразился Никита. — Ты меня поражаешь, Сашенька, христианин ты наш хреновенький. Стало быть, кто— то имеет право убить?

— Нет… не знаю, — сбился Сашка в смирении. — Христианин я… да, ты прав! Но надо же что-то делать.

— Я тебе потом скажу, что надо делать.

Я насторожился.

— Нет уж, сейчас, при мне. Сделай одолжение.

— Да пожалуйста. Я тебе уже говорил: всего лишь изъять парабеллум. Павел Дмитриевич поможет. Дачу обыскать…

— Он не на даче!

— Ишь как затрепетал. Сам себя выдал.

— Ребят, не пугайте моих. Серьезно предупреждаю.

— Лучше сейчас напугать, чем потом доконать.

Господи, как я их ненавижу… всех! И сам виноват: надо было в ту пятницу отделаться от Никиты. Как все по-идиотски, бездарно, безнадежно…

— Ладно, обсудим через неделю. Все равно доктор неуловим… Вон Кирилл Мефодьевич идет.

— Кирилл Мефодьевич? — Сашка встрепенулся. — Вон тот старик?

— Кто такой? — поинтересовался Никита.

— Его боится Жека.

— Серьезно? Мить, познакомь.

Познакомились, усадили на лавочку, окутали густыми клубами, заморскими ароматами.

— Адвокат расследует убийство. Это не секрет, Кирилл Мефодьевич?

— Нет, конечно.

— Что-нибудь удалось?

— Да.

— Так кто ж из «своих» — отец?

— Отец. После семейной ссоры пошел за ней. Был в перчатках, музыкант, бережет руки: следов на вещах и на трупе не оставил.

— И задушил?

— Да. Настиг уже в подъезде дома жениха, увлек в подвал: сказать что-то очень важное, наедине, напоследок…

Имитировал кражу, вещи подбросил Юрию.

— Он сумасшедший?

— Это установит экспертиза. Несомненно, в такой ревности к дочери есть садизм. В каждом преступлении есть элементы патологии, различаются степенью. Здесь, на мой взгляд, наивысшая.

— Он сам признался?

— Сам. Я вчера был у них. Там — ад.

— Как он признался?

— Я рассказал о Юрии, о том, что его, вероятно, ожидает расстрел за второе преступление. Рассказывал долго, делая упор на ужасных деталях и подробностях, и наблюдал. Уверенность росла. Он слушал спокойно и угрюмо, но вот его руки… дрожали, тряслись, пальцы сжимались и разжимались, словно в конвульсиях. Длинные, тонкие, «музыкальные» пальцы, сухая, шелушащаяся кожа, он прятал их то за пазуху халата, то под мышками, три раза выходил из комнаты, слышался шум воды, очевидно, мыл руки. «Вы ведь скрипач?» Оказалось, давно не играет. «Лет восемнадцать? — уточнил я и добавил вне связи с темой беседы: — Шекспировская леди Макбет страдала своеобразным комплексом, помните?» — «Ну?» — удивился он. «Образно выражаясь, смывала с рук убийство — прямо как вы». Он закричал, забился, вбежала жена, все кончилось.

— Она знала?

— Они никогда об этом не говорили. Но, конечно, догадывалась, поскольку на следствии скрыла, что он ушел вслед за дочерью.

— И продолжала с ним жить?

— Говорю же: там ад.

Я представил, как он шел за ней: в осенних сумерках белое пятно плаща впереди. Но в подвале мрак, наверное, шепот, ужас, крик, хрип… потом восемнадцать лет сидел дома и мыл руки… Господи, что же это такое? Что же с нами творится? Будто упали погребальные пелены и я вышел на яркий свет — с такой силой ощутилась вдруг жизнь. И боль. Я боюсь этой боли, и у меня не будет восемнадцати лет, не будет, успокойся. А если вечность? Вечность для омовения рук — наказание Понтия Пилата… А жизнь продолжалась в сиреневых кустах, в оживленных репликах, голос Сашки:

— И вы надеетесь его спасти?

— Надеюсь. Показания отца зафиксированы.

— Поздно, — Никита включился. — Колония, туберкулез… поздно. Жизнь-то кончена.

— Поглядим, — отвечал Кирилл Мефодьевич. — Поглядим.

— Но как вы этого поймали! Шекспир. Блестящий ход, потрясающий, — эстетический восторг Символиста достиг предела.

— Ничего потрясающего, просто я поверил Юрию. Вещи ему мог подбросить тот, кто знал, куда пошла Верочка. Или она встретила кого-то из знакомых по дороге и рассказала. Или — отец и мать.

— Страшно, Кирилл Мефодьевич, — сказал Сашка.

— Да.

— Вы знаете Вэлоса?

— Знаю.

— И что вы о нем думаете?

— Тут есть загадка, в самом начале… Нет, я не имею в виду высшую сущность: почему через конкретного человека приходит зло, почему именно он выбран, а не другой? Это тайна онтологическая, и на земле ее, по-видимому, не разрешить. Церковь учит: «Есть зло». В каждом, даже в ребенке, но мне кажется, какой-то толчок должен быть для развития зла (как и добра), реальное действие, происшествие, осознание своей необычной силы. Вот об этой загадке я говорю, о земной: как все началось?

— Недавно на Митином дне рождения Вэлос сказал жуткую вещь: эти духи поглощают энергию, выделяемую смертью.

— Видите, он сам дал ключ к разгадке, может быть, к преступлению. И вы дружили с ним много лет. — Кирилл Мефодьевич окинул беглым взглядом нашу тройку. — Да, меня поражает ваша… как бы сказать?.. бездумная смелость? Или настолько ослабел инстинкт самосохранения?

— Ничего такого на себе не чувствовал и не боялся, — отрезал Никита. — И никак Жека на меня не действовал.

— Так ли? Вы уверены? — Кирилл Мефодьевич улыбнулся застенчиво. — А мне показалось, будто у вас тут чуть ли не военный заговор.

В общем, он попал в точку. Не говоря уже обо мне, и Сашка с Никитой искали доктора, догадываясь о последствиях. Но ведь так выражается наша свободная воля? Или не свободная? Или мы заражены теми самыми «бациллами», о которых твердит наш дружок? Над этим стоит подумать. Мы переглянулись задумчиво, тут кстати сигары иссякли, я подал голос, поднимаясь: