Юрий Курочкин - Тобольский узелок

Михеев побрился вечером в Тюмени, переодеваться ему было незачем, да и не во что, он вышел в тамбур и закурил, нарушая свой давний запрет - ни одной папиросы натощак.

Конец дороги ощущался им и как конец многомесячной, многотрудной, но успешно законченной работы. Однако даже звенящее внутри чувство радости, успеха, удачи часто уступало место иссушающей усталости, «выпотрошенности», что ли. Казалось бы, в душе должно быть одно ликование - экое дело провернул, такая «добыча» едет в одном с ним поезде под надежной охраной в специальном купе почтового вагона, ликуй и пой, улыбайся во всю рожу - заслужил. Героем, конечно, он себя не воображал и роли своей в операции не преувеличивал - просто честно делал порученное дело, распутывал узелок, каких ему и его товарищам приходилось распутывать немало. И материальная весомость успеха тут не во главе угла - были критерии позначительней, которые в рублях не оценишь. Но право быть довольным собой он, кажется, заслужил.

Однако к ощущению измотанности, разрядки долговременного нервного напряжения примешивалось какое-то неясное чувство чего-то то ли недодуманного, то ли невспомненного.

Тугой клубок человеческих судеб, который он разматывал все эти месяцы, волновал необычностью - изломанностью, непонятностью, несоответствием тому, что по его, Михеева, мнению, должно быть нормой человеческого поведения. С врагами он встречался и раньше, но то были враги «понятные» - откровенные. А тут… Та же Мезенцева, главная фигура во всей этой истории, кто она - враг, слепой исполнитель чьей-то злой воли, случайный соучастник?

Записывая растянувшийся на целый день рассказ Марфы Мезенцевой о мучительных для нее годах хранения клада, Михеев ловил себя на том, что временами словно бы даже сочувствует ей, человеку в общем-то некорыстному, несшему столько лет непосильную ношу. Но тут же чуть не с возмущением гасил такую непозволительную для чекиста сентиментальность - разве гоже сочувствовать врагу?! Но враг ли все же она, если не корысти ради и не из ненависти к чему-то терпела свою «казнь египетскую», как стоном вырвалось у нее? Что толкало ее на это?

- Фанатизм!- Михеев даже оглянулся, будто это сказал кто-то рядом. Вот оно, это слово, а с ним, пожалуй, и разгадка, мучившая его в последние дни.

Расхожее в общем-то словцо, к месту и не к месту упоминаемое, памятно ему хотя бы потому, что и его самого как-то раз обозвали фанатиком. Однажды в жарком споре, где он отчаянно защищал свою точку зрения, ему бросили: «Фанатик, вот ты кто». Михеев не обиделся, не уверенный - стоит ли. Но после зашел в районную библиотеку и попросил дать ему несколько словарей.

- Почему несколько? - спросила строгая библиотекарша, считавшая себя еще и воспитательницей читателей.

Михеев не нашелся что ответить, и она принесла два увесистых тома. Но, видя, что читатель не удовлетворен, провела его в глубь хранилища, в тесный лабиринт стеллажей.

- Здесь словари и энциклопедии, квинтэссенция всех знаний,- сказала она многозначительно, даже торжественно.- Только ставьте, пожалуйста, на место, не перепутайте, ради бога!

Оставшись один, Михеев принялся тут же, при свете тусклой лампочки разбираться в этой квинтэссенции, листая томики, тома и томища, новых, старых и совсем старых энциклопедий и словарей - толковых, фразеологических и прочих.

Толкование слова его удивило. Во-первых, неоднозначностью, даже разнобоем. А во-вторых, тем, что почти в каждом объяснении встречалось упоминание об изуверстве: «Слепой ревнитель религиозных догм», «Человек исступленной религиозности, изувер». А рядом характеристика, пожалуй, даже лестная: «Человек, страстно преданный какому-нибудь делу».

Выходит, что суть фанатизма необязательно в слепом служении религиозной идее?

Михеев с досадой захлопнул очередной том «квинтэссенции» и выбрался из лабиринта полок.

- Нашли что хотели? - заинтересованно осведомилась библиотекарша, недоумевая, почему же вся мудрость человечества не помогла ее читателю прояснить интересующий вопрос. Михеев смущенно развел руками, и она обидчиво отвернулась от него.

«Так, может, дело в слепоте, с которой служат идее? - додумывал он уже на улице.- И в самой идее, конечно,- нравственна и прогрессивна ли она! Служение реакционной идее даже без изуверства - безнравственно…»

На том Михеев тогда и закончил свои разыскания и раздумья о фанатизме, хотя и не был до конца удовлетворен ими, да и не знал, как и где это может пригодиться.

Теперь - сегодня! - пригодилось. Чтобы разобраться в своем отношении к Марфе Мезенцевой, полтора десятка лет мучившей себя и около двух лет - его, Михеева, и десятки других людей. К ней, скрывавшей от государства принадлежащие народу ценности, которые в эти годы так нужны были стране.

Да, не изувер она, не исступленный в ненависти

человек. Но - слепо и истово служивший реакционной идее, храня верность несуществующему «царственному дому».

Слепота служения - не индульгенция от греха неправды. Именно она, идейная слепота, вела старушку, принесшую вязанку хвороста на костер, сжигавший Яна Гуса, защитника угнетенных. Она толкала к изуверству некоторые секты старообрядцев. Слепота может привести даже доброго по природе человека к преступлению против нравственности и закона.

Мезенцеву можно пожалеть как запутавшегося из-за своей слепоты человека, но оправдать ее ни перед законом, ни перед нравственностью нельзя.

Поезд уже отошел от Шарташа, слева в окнах поплыли кварталы утреннего Свердловска, справа - строящиеся здания Втузгородка. По пыльной Восточной громыхали грузовики. Трудовой уральский город начинал свой рабочий день.

- Пиши: кулон с бриллиантом, аметистом и плетеным жемчугом… Бриллиант на пять карат. Аметист… Да на жемчуг… Пиши: шесть тысяч золотом…

…Прямо с вокзала Михеева вместе с ценностями доставили в кабинет к Свиридову. Высыпав на стол содержимое банок и разровняв по зеленому сукну сверкающую груду золота и самоцветов, Михеев и сам замер от восхищения. Благородная красота созданных природой богатств в соединении с вдохновенным искусством человеческих рук покоряла своим величием. Разве одними рублями оценишь это!

Свиридов, медленно обходя стол, шумно крякал от восхищения, довольно похлопывал по плечу замершего с пустой банкой в руках Михеева. Хватнув со стола какую-то замысловатую вещицу, взвешивал ее на руке и подмигивал Патракову:

- Сила! А?

Патраков стоял молча, заложив руки назад и неторопливо, но цепко оглядывал разложенные веши. Казалось, он равнодушен к ним - так спокоен и безразличен внешне. Но иногда надолго задержавшийся на чем-то задумчивый взгляд выдавал его - всегда угрюмоватое лицо как бы светлело, прояснялось.