Инна Булгакова - Крепость Ангела

— С чего ты взял?

— Подсказали бабкины «Погребенные» — перевертыши христианской Троицы.

— Сильный символ, Паоло оценил. Я не уполномочен тебе что-нибудь раскрывать. Подожди.

— Не могу ждать.

— Да ведь все улажено, — сказал он спокойно. — Самоубийство. Женьку никто искать не станет.

— В принципе ты прав. Но мне нужно знать, во что я ввязался.

— Пока — ни во что. Пока у нас с тобой нейтралитет на почве тайного греха.

Я задумался, глядя на осенний прозрачно-черный пруд. Абсолютно недвижный, в котором отражалось угрюмое поднебесье и к которому близко не подойдешь — топь. «Мы все погибнем!» — пронеслась странная мысль и сгинула, утонула в черных водах.

— Мистерия смерти здесь, при жизни, — страстный шепот, я вздрогнул, — уничтожает страх.

Он меня подслушал? Подсмотрел начало моих записок? «Мистерия — опыт прижизненного переживания…»

— Страх смерти? — уточнил я.

Петр кивнул.

— Значит, в белом палаццо на берегу моря разыгрываются древние действа. А как Уста Ада? Не страшно?

Я не сводил глаз с болотной топи, а кто-то за моей спиной произнес сдавленным голосом:

— Я узнал правду: Бог и дьявол — одно лицо.

Я обернулся: неузнаваемое лицо искажено судорогой, руки вытянуты мне навстречу, как будто он собирается… Петр вдруг подмигнул, захихикал, скорчив рожу, высунув кончик языка, красный и энергичный… «живая жуть», аж померещилось — раздвоенное жало… Я выговорил, унимая дрожь:

— Ну что за детство, Петь? (Детством тут и не пахло!) Ладно, пошли. Мы рискуем очутиться в заведении доброго дяди Аркаши.

В бледном бессолнечном свете дворянских окрестностей концентрировались персонажи мистерии. В аллейке, уже на подходе к флигелю, мы наткнулись на Степу. «Нам надо поговорить, Родя». — «Говори». — «Наедине». Диалог этот так многозначительно перекликался с тем, первым, когда секретарь привез урны, что я тотчас захотел с управляющим уединиться, но с крыльца меня взволнованно позвали дамы — Алина и Лара. Мы втроем (нас только трое осталось!) быстро подошли.

— А где доктор? — спросил я как по наитию (только его не хватало).

— Он уже ушел, — ответила художница.

— Куда?

— В больницу. — Она взглянула с удивлением. — Ой, Родя, мы совершили открытие! Пошли в дом…

Я прервал:

— Давайте на крыльце посидим!

В непонятной тревоге (понятной — Петькино «раздвоенное жало» настроило), в панике я решил: во флигель всей компанией не входить и, главное, ничего не пить! Яд пролился до последней капли, но… Береженого Бог бережет. «Нас только трое осталось». Народ расселся по узеньким лавочкам, недоуменно переглядываясь.

— Вы уже познакомились?

— Познакомились, — доложила Алина. — С Ларисой Лернер я знакома заочно, с ее творчеством, — она далеко пойдет.

Безапелляционное это утверждение как-то согрело душу. Алина продолжала с напором:

— Она меня проводила наверх в мастерскую Опочининой — тоже не последнее имя в художественном мире. О специфических особенностях фрески я распространяться не буду. (Перед нами, профанами, конечно.) Делал профессионал: на сырую штукатурку наносятся краски, разведенные на воде. (Ошибка Леонардо: писал «Тайную Вечерю» маслом.) Вещь фундаментальная, отнюдь не пародия, а отражает некий Прометеев прорыв в миры иные.

— Живая жуть! — вырвалось у меня.

— Вот это и есть секрет мастерства.

— То есть вдохновение?

— Вдохновение само собой. Тут и техника — возможно, в краски добавлен особый состав, создающий столь зловещий тускло-огненный колорит.

— Тускло-огненный? — переспросил я.

— Ну как бы попроще: огонь сквозь пепел.

— А что за состав?

Алина скупо улыбнулась:

— Секрет твоей бабушки.

Я проворчал:

— Плесень склепов и роса в полночь.

Она засмеялась.

— Мы этого уже не узнаем. Нередко художники жертвовали долговечностью ради недолгого эффекта. Помнишь «неземное» сияние картин Куинджи? Секрет утерян, и с годами свечение угасает. В расцвете декаданса производило сногсшибательное впечатление.

— Значит, и «Погребенные» угаснут?

— Может быть… В данный момент не это главное.

— Главное — в золотой чаше! — вдруг сказала Лара вдумчиво; искусствоведша — прерванный полет — покосилась с неудовольствием, но уступила. — Боль еще слишком свежая… о крестной, я не поднималась в мастерскую, — Лара мельком взглянула на меня, — то есть в те редкие разы старалась на фреску не смотреть.

Не до фрески нам с ней было по ночам, это правда.

Алина не выдержала:

— Центральная деталь трапезы — чаша с пурпурным питьем — написана позже.

— Но я лично видел весной… и есть же фотографии! Граф Калиостро…

— Ничего не знаю о графе. (Петр так и впился в жену взглядом, да и Степа — весь воплощенное внимание.) Краски недавние, свежие и на первый взгляд (нужен компетентный анализ) несколько другого состава.

— Родя, это так, — подтвердила Лара. — Как только я всмотрелась, сразу заметила.

— Вы меня опередили, но я…

Я вмешался:

— Милые дамы, речь не о приоритетах открытия. Я так понимаю: надо снять верхний свежий слой?

— Мы сейчас этим займемся. — Лара закурила. — Сейчас. Мне почему-то страшно.

— Лара, ты была с ней последние дни.

— Да, я только что поняла. Она засыпала и просыпалась с «Погребенными» — напротив, в изножье кровати. А перед смертью лежала головой к стенке, переместилась, понимаете? Я решила, что ей надоело, ну, тяжело бесконечно видеть этот мрак. Доктор тоже заметил.

— А что ты думаешь теперь?

— Подушка (крестная высоко спала) загораживала чашу, ведь она внизу композиции. Может быть, она не хотела, чтоб я обратила внимание на свежие краски?

— Твои, конечно?

— Чьи ж еще? Крестная тридцать лет не покупала.

— Да зачем она замалевала прежнюю чашу? — вопросил Петр с напором.

— Что гадать? Действуйте, девочки. В конце концов, это мой дом со всем его содержимым.

Оставшись втроем, мы напряженно молчали.

— У кого-нибудь из вас есть при себе фотография фрески?

— Нет, — хором ответили друзья.

— Ладно, я у доктора посмотрю.

Степа отрезал:

— Да нет там никакой разницы, только профессионал заметит.

— Я замечал! Что-то не то, не то… но, конечно, не отдавал себе отчета. Эта чаша меня просто с ума сводила — вызывающе яркое пятно золота и крови.

Упала напряженная пауза. Петр:

— Но в чем смысл?

— Сейчас, может быть, узнаем. О чем, Степа, ты хотел со мной поговорить?

— Дело конфиденциальное.

— А, все потом, потом. Дождемся их.

Дождались. Лара позвала. Над пиршественным столом (в образе гроба) вместо чаши выделялось грязное пятно — почти стерлось и старое изображение, — а на штукатурке проступило криво нацарапанное слово «яд». И вновь меня пронзило болезненное ощущение нереальности, как там, у пруда, когда я обернулся к старому другу: словно бес дразнит кончиком языка.