Инна Булгакова - Крепость Ангела

— Кто испортил фреску? — пробормотала художница как-то безнадежно; все переглянулись и уставились на меня.

— Лара, когда ты поднималась сюда в последний раз при жизни Марьи Павловны?

— В последний день. Она позвала.

— А до этого?

— Дня два-три — точно не входила. Крестная просила ее не беспокоить. Вообще я бывала в мастерской считанные разы, я уважала ее право на уединение.

— А доктор?

— По-моему, тоже редко поднимался. Обычно они сидели на крыльце или, как вы называете, в «трапезной».

— Расскажи про последний день.

— Часу в третьем я услышала ее крик, бросилась наверх, она лежала на кровати головой к фреске, ноги свешивались… Я подхватила, уложила ее поудобнее, она пыталась, но не могла ничего сказать. И вдруг — язык вывалился изо рта и потекла слюна. Удар. Я крикнула: «Бегу за дядей Аркашей!»

— Дальше!

— Когда мы примчались, она была еще жива. Я намочила полотенце на кухне, чтоб вытереть ей лицо, поднялась. Доктор сказал: «Скончалась!» — и заплакал. Ну, снесли ее вниз, обмыли, одели в белое платье — у нее все было приготовлено для погребения — и положили на широкую лавку в «трапезной». Это самая прохладная комната в доме, было довольно жарко.

— И ты ни разу не взглянула на фреску?

— Господи, до того ли было! Впервые после ее смерти я вошла в мастерскую тогда… при тебе. — Она взглянула на меня выразительно (понятно, когда пролился яд). — А сегодня… как что ударило: краски другие, слегка ярче.

Алина вмешалась решительно:

— Как специалист, могу предположить: ее рука, Опочининой. Но зачем она это сделала?

— Она отравила мужа с его любовницей тридцать лет назад. Эта, так сказать, мистерия символически изображена на фреске.

— Боже, какая трагедия! — Лицо эстетки вспыхнуло жестокой радостью исследователя. — Настоящая сенсация!

— Никаких сенсаций! — бросил Петр и словно в изнеможении опустился на бабкину кровать.

Степа последовал его примеру и, достав из каких-то недр фляжку с коньяком, предложил широким жестом — присоединяйтесь, мол.

Я сказал машинально:

— Не надо ничего пить в этом доме.

Степа поперхнулся и побагровел. Все переглянулись. Лара села на корточки, привалясь к стенке, подперла лицо ладонями; сейчас она особенно напоминала девочку. Я сел рядом прямо на пол.

— Прости, Родя, — вкрадчиво заговорила искусствовед, — я слегка увлеклась… Но в чем смысл этой варварской акции? — Она указала на изуродованную фреску, пробормотала словно про себя: — Покров непрочен, может, зря мы потревожили… Но в чем смысл? Угрызения совести? Боязнь адских мук перед смертью?

— Не знаю. Что-то тут не поддается логике.

— Ну, какая логика! Порыв к разрушению собственного страшного мира.

— Она не разрушила, даже восстановила. Зачем?..

— Затем, — заявил Степа, уже хлебнувший («кровь с коньяком»), — что тронулась старушка. Тридцать лет на эшафоте — уму непостижимо! Я сдался на третий день.

Лара вмешалась строго:

— Никаких признаков помешательства у крестной не было, спросите у доктора.

— Давайте суммируем факты, — сказал я. — Дня за два до кончины Марья Павловна попросила не входить к ней. Четвертого сентября она лежала головой к фреске, то есть большая подушка загораживала чашу. Красками пахло, Лара?

— Нет, я бы обратила внимание.

— Вот почему она просила ее не беспокоить. Что же произошло? Допустим, акт покаяния… или умопомрачения… как вам больше нравится. Своеобразное признание в убийстве — «яд», внезапно пугается… или вдруг озаботили мысли о славе рода Опочининых: сор из избы и т. п. Она позаимствовала у тебя краски…

— Господи, сколько суеты! — вставил Степа. — Да смыть эту чертову фреску или соскрести до штукатурки.

— Она была творцом, — сурово возразила Лара. — И не могла уничтожить лучшее свое творение.

— Да ведь испортила, нацарапала…

— Вы так уверены, что это сделала она?

Степа вытаращил серые в красных прожилках глазки и замер; все замерли.

— Кто? — хрипло выдавил Петр.

Она небрежно пожала плечами, словно стряхивая назойливое насекомое. Я спросил:

— Паоло приезжал в Опочку в начале сентября?

— Да… — До него дошел потаенный смысл вопроса. — Абсурд! И он был тут с доктором.

— В мастерской — один!

Все заговорили разом.

Степа:

— Ваш итальянский родственник?

Алина:

— Петь, а почему ты мне фотографию фрески не показал?

Лара:

— Вчера перед домом кто-то зажег костер!

Петр:

— Дух вашей крестной, сударыня?

Я:

— Не издевайся, идиот! Труп Евгения до сих пор не найден!

— А, дух Евгения костры разжигает! Так кто же все-таки нацарапал пророчество на Валтасаровом пиру: граф Калиостро или секретарь?

После паузы ответила Лара:

— Я ничего не знаю, но… Мне вдруг так ясно представилось: крестная просыпается — она крепко спала, дядя Аркаша ей настои из трав делал, — просыпается, а на стене: «яд»!

— «Мене, мене, текел, упарсин!» — Я нервно рассмеялся. — В твоей идее, дорогая, что-то есть: у художницы не поднялась рука уничтожить фреску, и она скрыла сакраментальное слово под новым изображением.

— Если она так боялась этого слова, — заорал Петр в азарте, — она сначала соскоблила бы его со штукатурки!

— А может, подсознательно она пожелала оставить нам шанс: кто-нибудь когда-нибудь раскроет тайну.

Петр с Алиной отбыли. Я уговаривал Лару: «Нельзя тебе тут одной оставаться». (Утром я за нее не боялся, так сказать, логически: она-то кому может помешать? — но самые последние «открытия» — Уста Ада, образно выражаясь, проступившие под золотой чашей на стене, — настроили меня мистически-мрачно.) «Ну, тогда и я никуда не поеду!» — «Нет, ты должен действовать, иначе мы тут задохнемся, а я переночую у дяди Аркаши».

Она дала слово, и я поверил. Наши пререкания слушал Степа, но как-то отстраненно. Мы зашагали к машине на проселке; на опушке парка я обернулся — Лара на крыльце, смотрит вслед. Мелькнула догадка о подоплеке ее упрямства: хочет где-то притаиться и своими глазами рассмотреть вчерашнего «поджигателя». Бесстрашно и опасно… И на черта мне сдалась Москва? Решено: переговорю со Степой, смотаюсь к доктору и вернусь к нашему возлюбленному костру…

Мы ступили под пеструю древесную сень.

— Если убийца одним словом хотел обозначить сущность оккультного пира на фреске… — Меня все несло на мистической волне; модернист перебил:

— Фрески, чертески… Оставь всю эту фигню! Дело обстоит гораздо серьезнее.

— Серьезнее! Да ну? — Меня разобрал саркастический смех.

— Повеселимся вместе, — протянул управляющий замогильным голосом. — Обнаружено завещание Всеволода.

— Ну! — крикнул я. — Кто мой сообщник в убийстве?

Тут и он захохотал.