Инна Булгакова - Крепость Ангела

— А кто разжег костер?

— Дядя Аркаша раскололся. Он тут от нечего делать наблюдал за нами — и вот устроил сюрприз для новобрачных.

— Где мертвое тело?

— Я боялась, что ты догадаешься… но уже поздно, милый.

— Поздно… Там темно?

— Везде темно… Разве ты не ощущаешь?

Я глядел в высокое стрельчатое окно, за которым ночь. Художница говорила тихонько:

— Разве ты не ощущаешь ночь? «Черный квадрат» Малевича — дешевка, незаслуженное везенье… А моя мечта — написать абсолютную тьму.

— Ты рисуешь черные сосны и черную воду. — Сердце мое вдруг заколотилось неистово, рванувшись к свету, к жизни. Поздно, Родя!

Она засмеялась с торжеством.

— Да, меня притягивает дворянский пруд, то место, где старуха прочитала письмо от своего Митеньки и умело им воспользовалась.

— С помощью твоей матери. Ты сохранила ту записку, ты ее не бросила в костер, а?

— Ты очень умен, Родя, задним умом.

— Яд кончился, ты использовала последнюю дозу.

Лара взглянула на часы. В надвигающемся трансе мерещилось мне, как меняется смуглое лицо из «Песни Песней» (не Суламифь, а Саломея, дочь Иродиады): ноздри жадно раздулись, словно в предчувствии будущего смрада, сладострастная гримаса растянула губы до ушей, нос свесился, приподнятые брови изрезали лоб морщинами, а глаза горят, как уголья в пламени костра. Не этот лик хотелось бы мне созерцать в предсмертии, но я другого не заслужил…

— Ты наконец догадался — я использовала последнюю дозу. Или… знал?

— Знал.

— Ты не союзник! — взвизгнула она. — Воображаешь, что принес себя в жертву? Слюнтяй, слабак! И подохнешь, как проклятый поэт! — Тонкий голос внезапно перешел в мужской бас, она вскочила и принялась кружиться по «трапезной» как будто в ритуальном танце, сбивая на своем пути лавки, колченогую тумбочку — та рухнула и перевернулась (треножник для жертвоприношений — и впрямь без одной ножки), кувшин разбился на мелкие осколки, забрызгав пол.

— Осталась посмотреть агонию, ты питаешься энергией распада! — Мой голос неожиданно окреп.

Она вдруг рухнула на каменные плиты и в корчах — припадок падучей? — подползла ко мне.

— Я ничего не вижу! — Блестящие выпуклые глаза глядели прямо мне в лицо.

— Не притворяйся, встань!

— Я не могу!

— Встань, я тебя прощаю, я сам захотел. — До меня еще не доходило…

— Будьте вы прокляты! — произнес бас.

Дошло!

— Ты выпила яд?

— Мне страшно… — Ее голос, нежный, почти беззвучный. — Мне очень страшно, — выговорила внятно, цепляясь за мои колени, а я — слюнтяй и слабак — был пронзен стрелой сострадания, вскочил, поднял ее на руки и на лавку положил — ту самую, широкую, где Марья Павловна мертвая недавно лежала.

— Потерпи! Я к доктору! — Пронесся к сараю, допотопный велосипед вывел, а он как-то вихляется… Переднее колесо прощупал — шина проколота…

— Господи! — возопил я в черное небо. — Что делать? — И обратно в дом побежал.

— Ты еще успеешь, в последнюю секунду успеешь, если покаешься… — Тут заметил я, что тормошу мертвое тело, и уже не узнать мне на земле, обратилась ли она в «разбойника благоразумного». Она лежала совсем теплая, с детски-чистым лицом — никакая не бесноватая! — и слегка улыбалась.

— «Ныне отпущаеши рабу свою…» — Я было сказал и вспомнил, что она некрещеная. Сел рядом на каменную плиту… и расхохотался. Я всех убил — и ни капли не осталось. Пошарил в карманах ее куртки. Пустой пузырек, понятно. (Не дотрагиваться, отпечатки! — вспыхнула неуместная криминальная заповедь.) Записка: В моей смерти прошу никого не винить. 15 сентября 1997 года. Подпись.

«Я разлюбил Бога», — сказал я ей. Когда? Отлично помню: мы стояли у Дома Ангела, меня окликнули… нет, не ангелы — брат, и сила извне вошла в меня, только не благодати, а ненависти. Отлично помню исступленную судорогу. А я ведь еще не видел «Погребенных» и отравительницу еще не знал… а кто-то направлял мои действия — мой покровитель… Ты сам, сам, не сваливай на посторонних… Но сочинил же я на опушке парка: «Шорох крыльев в глубине — кто он? где он? — внятны мне свист подземного бича, блеск небесного луча». Вот гордыня-то человеческая! Ничего мне «не внятно».

Я нечаянно шевельнулся, и рука мертвой с края лавки мне на плечо упала, хочет за собой утащить. Кстати, что с ней делать? Искать помощи у доброго дяди Аркаши в сумасшедшем доме? (Правильно, «посадят на цепь дурака»!) Или туда переправить — к черным елям… А что, я владелец, последний представитель древнего, славного (рыдающий смех)… нет, нас двое с оккультистом осталось.

Вдруг глаза мертвой зажглись золотыми монетами — свет извне. Оглянулся — слабый свет за окнами. И тут услышал я шорох крыльев в вышине, в поднебесье… «и сквозь решетку (ту самую, с шипами), как зверка, дразнить тебя придут»! Там мне место. Но это не крылья, а шаги! «Погребенные» ожили в бабкиной мастерской сатаны и сейчас спустятся к своей умершей подружке. Скрип половиц, лестницы… я не смел поднять головы — впервые в жизни в меня вошел страх, всепоглощающий, сверхъестественный, потому что звуки эти были материалистичны. Наконец поднял — Наташа стояла на нижней ступеньке.

— Она умерла?

Я кивнул. И спросил так бессмысленно:

— А ты жива?

Моя жена усмехнулась.

— Погребальные урны, — сказал я.

— Что?

— Он сжег специально, да? «Так удобнее»!

Она молчала, потом спросила не глядя:

— Ты меня боишься?

Я не знал, что сказать, и процитировал:

— «Где ты ее прячешь?» — «Погребенные уже не скажут» — «Ты — убийца!» — Последнее слово вернуло меня к жизни, и я пояснил: — Он спрашивал о тебе, когда умирал.

— Да, обо мне, я знаю.

— Ты жила у доктора? В той кисейной комнате пахло духами, которые я тебе подарил.

— Я работала в больнице. — Наташа так сурово говорила, на меня не глядя. — Ты не пришел ко мне.

— Разве можно поверить?.. Нет, скажи, разве можно поверить в чудо?

— Раньше ты верил. — Она села за узкий дощатый стол, подперла лицо руками, я присел напротив, все еще не в себе, в страхе, и говорили мы шепотом, как будто мертвая могла подслушать.

— Почему ты ушла к Всеволоду?

— Ты меня разлюбил.

— Правда.

— И я тебя.

Не все ж в любимчиках ходить!

Да, я почувствовал. Расскажи.

Всеволод приехал из Опочки к нам домой и поведал, что Родя задержался — может, навсегда — с бабкиной воспитанницей. «Такая обольстительная стервочка». Да уж, брат чуял зло — его сфера, — как породистый пес дичь. «Я сначала не поверила, ну, его вечные шуточки, вечная ревность к тебе. Всеволод люто тебе завидовал, но тут объяснил, что видел вас в открытое окно ее мастерской (значит, будущий барин не сразу уехал, «дозором обходя владения свои»). Ты со страстью декламировал: «О, возлюбленная моя, и пятна на тебе нет». И все равно я не поверила, но ты сам подтвердил». — «Но почему ты ушла к Всеволоду?» — «Кто подвернулся, у Женечки я жить не могла в одной комнате…» — «Потому что он любил тебя?» — «Наверное. Он меня там уговорил пожить — временно, пока он все не уладит». Вот это уладил так уладил — ценой своей жизни! «Но Севка приставал к тебе, я знаю от горничной: имею право хоть на одну ночь…» — «Ты смеешь меня ревновать? (Сколько презрения, но я заслужил!) А то ты не знаешь его шуточек! Он был в восторге, что может поиграть с тобой в подкидного дурака». — «Подкидной дурак — это я». — «Вы оба. Я жила своей жизнью, он — своей, в разъездах, путался с девочками, где-то их подбирал». — «На Киевском вокзале. Я хотел найти ее и не успел… подружку той несчастной, чей прах лежит в мавзолее!»