Александр Бородыня - Эмблема печали

— На ширине плеч ноги! — сказал Коша, ударом своего ботинка подправляя испуганного Пращука, послушно замершего у стены. — Когда гимнастику утром делаешь, ты как ноги ставишь? Вот так же! Понял?

— Понял, понял!

— Мариночка, постой здесь минутку… Я должен забрать свои вещи.

Оставив замерших милиционеров под присмотром Марины, Коша взломал дверь кабинета следователя и, раскидав папки, вытащил свое дело. Он сложил листки протокола, сложил листок с собственными отпечатками пальцев и сунул все это к себе в карман. Потом вышел обратно в помещение дежурки и, порыскав между сваленными на сейфе пакетами с личными вещами, нашел свой. Вытянул за цепочку часы. Часы показывали десять двадцать. Потом с придыханием вынул из пакета и с размаху сразу налепил себе на грудь брошку — серебряную лилию на черном фоне.

— Уходим? — спросила Марина.

— Погоди!

Коша присел на скамью для задержанных и зашнуровал ботинки, потом, вытащив из кармана Пращука связку ключей, одну за другой открыл все четыре камеры, включая пустую свежевыкрашенную.

— Свобода! — крикнул он. — Выходите, вы свободны! Идите… купите водки, выпейте ее… А ты… — он похлопал по плечу напуганного и смущенного происходящим эротомана, — купи себе в ларьке порнушку, и нечего по отделениям шляться, смену выгадывать. Погоди-ка… — Он повернулся к стоящим у стены с поднятыми руками милиционерам. — Кто из вас вчера ночью девушку насиловал? Ты?

Пращук дико замычал и грохнулся на колени. Коша приставил к его мягкому жирному затылку ствол и надавил спуск. Тело тяжело ударилось о стену. Выстрелом Пращуку снесло половину головы.

— Дурак, ну зачем же ты себе жизнь усложнил? — спросила Марина.

Коша посмотрел на нее нехорошими глазами и зачем-то кивнул.

Сидящий в кабине «автозака» Никон сказал:

— Отменяется. Не стрелять, когда они выйдут. Я передумал, пусть он сначала деньги вернет. Пусть пока дышат.

— И баба тоже пусть живет?

— Пусть!

В глубине двора под брезентом стоял новенький милицейский «газик», и давно приметивший его Коша, выскочив из отделения, побежал вовсе не к покореженной «Волге», а к этому «газику». Марина, в последний раз окинув взглядом разгром в дежурке, последовала за ним. Она с трудом сдерживала подступившую тошноту.

На полу, повернув тело Пращука на спину, сидела похмельная женщина с черным старым лицом и все никак не могла зарыдать. Другие женщины, осторожно вышедшие из камер, столпились рядом.

Заметив, как в дверях отделения нерешительно топчется убийца трех женщин, Коша крикнул:

— Ну, чего смотришь?! Чего застрял, уходи! — Ключи зажигания были в замке, и мотор завелся с полуоборота. — Иди, иди! Дверь открыта! Тебе нужно цветы отнести на могилу тещи, пока тебя еще не расстреляли!

В лицо несло жарким влажным воздухом. Мирный потянулся, не открывая глаз, и уперся ладонями в какой-то очень низкий, протекающий потолок. Не сразу, не в первую минуту он припомнил, что произошло накануне. Весь этот сумасшедший шмон запертого несущегося вагона как-то потерялся в памяти, и он подумал, что опять находится в Матросской тишине, в первом карцере. Открыв глаза, он утвердился в своей идее: перед глазами оказалась облезающая бурая стена. По стене сбегали капли, где-то совсем рядом натужно гудел какой-то большой насос.

Только повернув голову и увидев низкие своды подвала, толстенные трубы в драной теплоизоляции вокруг себя, Сеня припомнил, что с ним вчера было.

Чудом бежав, он под проливным дождем купил колбасы и булок, купил литровку пищевого спирта, после чего, никем не замеченный, нырнул в этот подвал, где и заснул на старом вонючем тюфяке. Литровка стояла рядом. Синяя шикарная этикетка мерцала в покачивающемся слабом свете. Эта литровка была четвертым опытом такого рода. Когда-то Мирный прочитал в фармакологическом справочнике, что смертельная доза спирта равна тысяче миллиграммов. С тех пор он, впадая в уныние, залезал куда-нибудь поглубже, подальше от чужих глаз, выпивал яд в нужном количестве и засыпал. Каждый раз он надеялся, что наконец умрет, не дураки же писали справочник, и каждый раз все не получалось.

— Хорошо, все-таки не тюрьма! — протискиваясь по узкому коридору и хлюпая по лужам, говорил он себе. — Сейчас, Сеня, мы пойдем на воздух, и голова перестанет болеть!

В голове его играли будто два сломанных патефона. Две тупые иглы чертили в разные стороны в завитушках мозга две кривые, каждый раз повторяющиеся дуги. Когда он вылез из подвала и, шарахнув кулаком в дверь подъезда, оказался на свежем воздухе, одна из граммофонных игл сломалась с треском и утихла, зато вторая раскрутилась еще сильнее.

«Куда? — глядя мутным похмельным взором на прохожих, на кирпичные унылые строения вокруг, пытаясь размять в пальцах мокрую крошащуюся папиросу, думал Мирный. — Куда? Пакетик мы так и не нашли, если я пойду без него, как я смогу доказать, что я его нигде не припрятал? А если я доказать не смогу, со мной будет то же, что с Кожаным, то же, что с Глобусом… То же, что с тем гитаристом в штормовке! Живых никого, кроме меня, не осталось? Или остался кто? Может, лысый уцелел? Может, Зяма, раненный, в тюремном госпитале мается…»

В глубине улицы будто сквозь муть проступила знакомая каменная фигура. Ленин стоял лицом к Мирному, и в его протянутой гранитной руке была зажата гранитная кепка. Именно здесь, у этого чудом уцелевшего монумента, была назначена встреча. Но на встречу никто не пришел.

Тоска одолела вдруг Мирного с такой неистребимой силой, что покрыла с лихвой всю похмельную жалкую абстиненцию. Он припомнил парня в штормовке, припомнил, как тот смотрел в глаза.

«Ведь никакого страха ни капли в нем не было, только презрение. Героин-то, наверное, он спрятал, больше некому! Мы всех прощупали, весь вагон прочесали. Точно, он. Куда-то он его засунул и хамил от страха. Гитара у него хорошая. Может, жив?»

Мирный и сам толком не понял, как он оказался в помещении городской центральной больницы. Просто брел по улице и вдруг свернул, толкнул стеклянную дверь с белыми буквами, выведенными на стекле, и оказался у окошечка.

— Девушка, а вот с поезда раненых сюда доставили к вам…

— Кого конкретно вы ищете?

Мордочка у девчонки была симпатичная, губки совсем без помады, и это почему-то еще сильнее расстроило Мирного.

— Лет тридцать ему, — сказал Мирный. — В штормовке такой парень… С гитарой!

Ушло, наверное, минут пятнадцать на то, чтобы выяснить: все-таки жив гитарист, сделали ему операцию, четыре пули вынули, состояние средней тяжести. В реанимации лежит.

Мирный понимал, что если его портреты с подписью «ВООРУЖЕН И ЧРЕЗВЫЧАЙНО ОПАСЕН» еще и не развесили по всему городу, то в ближайшие час-два развесят, что каждому постовому уже вручен этот портрет, правда, без подписи, но с жесткой инструкцией вместо нее, с инструкцией, рекомендующей стрелять без предупреждения. Он ясно отдавал себе отчет, что пора отрываться из города и что уж совсем ни к чему бродить по больнице, где лежат раненые из проклятого вагона, но остановиться он все равно не мог. Нужно было спросить, где пакет. Оставался шанс. А остатки страха тонули в тяжелом похмелье.