Николай Блинов - Анастасiя

Я рванулся вперед, расталкивая потные плечи.

— Пустите божьего человека! — закричал кто-то сзади. — Они его послушают… Пустите юродивого!

И тут случилось чудо. Из безмолвной кучки царедворцев, я не видел точно откуда, явился перед толпой в белых одеждах с крестом в правой руке муж неистовый — иерей, именем Сильвестр. Я знал его и раньше. Он был пресвитером в Кремле, в храме Благовещения. Люди слышали месяц назад его яростный диспут с монахом Дионисием — иосифлянином прямо на паперти Благовещенского собора.

Спор шел о том, что угоднее Господу Богу, отшельничество в одинокой келье, существование, подобное жизни цветка, без житейских забот и труда, обращенное всеми помыслами к небу, либо монашество в единой семье с братией, с единомышленниками, предающимися общим трудам, общим молитвам, общему постижению Божьего Мира.

Сильвестр был за отшельников, хоть и не отрицал монастырской общины. Он только против был, чтобы жечь еретиков на площадях. «Бог не смерти ждет, а покаяния», — твердил Сильвестр.

Сейчас глаза Сильвестра сверкали чудным блеском, волосы развевались. Он выбросил вперед руку со крестом и крикнул хрипло:

— Изыди! Изыди, сатана! Спаси нас, Господи! Помилуй нас! Истинно говорю вам: остановитесь!

Толпа попятилась, опустила оружие убийства, молча внимала. Некоторые творили крестное знамение. Сильвестр опустил крест, указав им в пол.

— На колени, богоотступники! На колени! — загремел он, вздымая левую руку с растопыренными пальцами, а правую со крестом опуская еще ниже указующим жестом.

И, о чудо! Дикая толпа стала послушно опускаться на колени и склонила головы.

— Бог, да возвратится к нам! И да отпустит грехи наши, вольные и невольные! Хлеб наш насущный даждь нам днесь… — возвестил Сильвестр и снова поднял крест.

— Молитесь, несчастные! Молитесь, грешные! Молитесь, неутешные! С нами Бог!

Все, кто был в зале, бояре и священники по стенам, толпа у входа, царь с царицей стали креститься и класть поклоны.

Несколько мгновений в зале, полной народа, стояла тишина. Священник беззвучно молился.

— Идите с миром, люди московские. Испытание божеское за грехи наши закончилось. Огня больше не будет, — наконец сказал священник и осенил толпу тяжелым крестом. — С вами пребудет милость божия. Уладится все…

Люди Московские, пятясь, выдавились в узкие двери. Блаженный Геннадий Костромской остался в зале. Сильвестр мгновение стоял неподвижно с опущенными плечами, будто плакал. Со спины было не видно. Затем он обернулся к царственной паре. Лицо его было спокойно. Он сказал Ивану:

— Благословен буди, царь богопомазанный Иоанн Васильевич, великий князь Московский! Миновала нас сия горькая чаша страха! Позволь теперь тебе слово кусательное молвить. Нелицеприятно будет слово то…

— Молви, отче, — сказал тихо Иван. На бледных ланитах его начал медленно проступать румянец. Анастасия без сил опустилась на подставленную кем-то из челяди скамейку.

И Сильвестр сказал:

— О, царь! Суд Божий гремит над Русскою землею. Огнь небесный испепелил Москву, сила Вышняя волнует народы твои и лиет фиал гнева в сердца…

Все это оттого, о царь, что неправедны были поступки твои, легкомысленные, жестокие и злострастные. Ковы чинил. Да не блюл заповедей господних. Кого помазал Вседержитель, кому дадена власть Божеская, тот должен ей соответствовать. Не плата ли это за грешные годы твои, Иване? За богопротивные игрища твои, за беззаконные казни.

Сильвестр вещал, аки пророк библейский. Он широко раскинул руки, словно птица крылья, глаза его под лохматыми бровями светились.

— Раскрой же Святое Писание, Иоанн, найди там правила, данные Господом сонму царей земных. Буди же, о великий, ревнителем сих священных уставов. И свершится чудо. И прийдет мир в твое сердце и настанет радость для земли твоей… Будь благословен и ласков! Добр буди, о царь!

Сильвестр проникал в самую душу своими чудно сверкающими глазами, словно прожигал насквозь.

Я, Геннадий Костромской, чувствовал, как по спине моей бегут мурашки. Анастасия глядела на мужа. Щека Ивана дергалась.

Анастасия вдруг глянула прямо в безбородое лицо Геннадия — божьего человека. Ясным взором она смотрела на него, не отводя взгляда, и радость входила в его сердце, будто не знал заранее, чем это все кончится.

— О, как прав ты, отче, — произнес Иван, удерживая волнение. У него до сих пор тряслись руки.

Ночью в темноте спальни Анастасия слышала, что Иван, глотая слезы, шепчет молитву. Она беззвучно молилась вместе с ним.

— Господи, всеблагой, неужели услышал ты мои возжелания? — неслышно шептали её губы.

Я, Геннадий Костромской, он же Анатолий Завалишин, в эти минуты устраивался ко сну на паперти Успенского собора, у самой стены, в той его части, которая прикрыта была навесом. Он подложил под ухо продавленный картуз, завернулся в свой рваный зипун и прежде чем закрыть глаза, взглянул на каменную кладку стены. Перед его взором, откуда ни возьмись, возникла нацарапанная лилия, герб французских королей Людовиков, который нашивался на плащи королевских мушкетеров во времена Мазарини и Анны Австрийской. Такое не могло быть в Москве во времена Ивана IV.

Вот оно! То без сомнения был знак Лехи Васильева, д′Артаньяна школьных игрищ, оставленный им в виртуальном времени: «Здесь был Леха».

Французская лилия могла явиться в Париже, или в Бретани, или в Гаскони, да и то лет через сто, но уж никак не в сгоревшей Москве.

Это означало, что Леха, как и я, при путешествии в шестнадцатый век стал Геннадием Костромским, каликой перехожим. Но из этого открытия пока ничего не следовало. Информация о том, что Леха — Геннадий спал под стеной Успенского собора однажды в июне 1547 года ничего не давала для разгадки его болезни сердца в 2007. Надо было двигаться дальше.

Нынешний Геннадий Костромской повертелся, укладываясь поудобнее, удовлетворенно вздохнул и заснул сном праведника. И ему снилась Анастасия с лицом Анны Австрийской, королевы одиннадцатого «б» класса.

Наутро был объявлен знаменитый собор по всей земле русской. Изо всех удельных городов велено было созывать в Москву людей избранных, всякого чина и звания для важного государственного дела, и волостей, и тиунов, и бурмистров, и старост, и простых крестьян, и ратманов, и целовальников.

В назначенный воскресный день после обедни царь Иван вышел из Кремля, окруженный духовенством и ближними боярами, сопровождаемый военной дружиной. Он поднялся на лобное место. Дружина встала вокруг. По всей Красной площади плотно клубился народ. Яблоку негде было упасть.

День был солнечный. Праздничные бармы и фелони священнослужителей блистали червонным золотом. Солнце играло на кончиках пик и бердышей стражи.