Николай Блинов - Анастасiя

В жизни сразу многое изменилось. Старый Елисей Бомелиус не мог смириться с моей ролью придворного лекаря при первой особе. Пользуясь своей близостью с боярским окружением, допущенным пред светлым ликом царя-батюшки, Бомелий плавно оттеснил меня от Ивана и Анастасии. Мне оставался для заботы его глухонемой брат Юрий Васильевич, да щурья царя, братья и сестры Анастасии Романовны и многочисленные родственники Захарьиных. К самой Анастасии меня не допускали.

Так бы, может быть, все и продолжалось, если бы не страшные московские пожары и бунты весны и лета 1547 года. Многие знатные люди пострадали во время этого несчастья. Митрополит Макарий едва выбрался из горящего Успенского собора. Брат царицы молодой Никита Романович сильно обжегся, участвуя в тушении Казенной палаты. И я лечил его, перевязывал, прикладывал к ране трилистник.

Митрополита Макария пользовал сам Бомелий вместе с русским лекарем монахом Николаем. Меня не допускали и близко. Но самым обсуждаемым в околокремлевских сферах событием было чудесное спасение царственной четы священником Сильвестром, которому удалось единым только жестом укротить ярость свирепой толпы бунтовщиков.

Уж и не знаю, что тому причиной, но Иоанна словно подменили. То ли коронация, то ли венчание, любовь прекрасной Анастасии, а быть может, страшные пожары и погромы, или чудесное явление Сильвестра, но все изменилось, как по мановению волшебного жезла. Словно Иоанн повернулся к миру совсем иным ликом, коих у него было несколько.

Впрочем если у человека несколько разных обличий, которые он предъявляет миру по своему желанию, ничего хорошего это не сулит. Пока же во мгновение ока исчезли бесы, терзавшие юную душу, и озарился юный, гордый лик, высветив мудрого правителя, великодушного и справедливого, денно и ношно радеющего о благе своих подданных.

У нас бытует латинская поговорка: «non rex est lex, sed lex est rex», «не царь есть закон, но закон есть царь», а русские считают наоборот: для них всегда слово царское и есть закон. В этом и состоит их отличие от нас, европейцев. Нет у них закона, а есть только царь.

Не стану распространяться о судебной, церковной, военной и государственной реформах, это вне моего профессионального разумения. Знаю только, что огромную роль в этой деятельности сыграли царские сподвижники: Андрей Курбский и Алексей Адашев были среди них первыми. Много дел было совершено также при участии митрополита Макария. Самый близкий к царю человек, Анастасия, как всякая русская жена не принимала никакого участия в делах государевых. Она жила в своей женской половине, воспитывала детей и ждала в гости супруга. Днем и ночью. Но в изгнании бесов из души своего благоверного Анастасия, без сомнения, играла главную роль.

Реформы преобразили Московию. Не знаю, как в других волостях, но в Москве даже на улицах чище сделалось. Стало меньше воровства и мздоимства.

Есть русская приговорка: «Береги ноги от холоду, а честь смолоду». Точно не помню, может быть, что-то и перепутал. Но я хочу сказать, что понятие чести и рыцарства у московитов существует, хоть и весьма своеобразное.

Вы не увидите здесь рыцарского турнира во имя «Прекрасной Дамы». Здешние дамы сердца сидят в своих высоких светлицах и не общаются с незнакомыми мужчинами. Однако, если дворянин клянется и целует крест, отступление от такого обета повсеместно осуждается, как предательство и нарушение чести. Впрочем, также повсеместно подобное и случается, несмотря на общественное порицание. «Бог всемилостлив!» — говорит клятвопреступник и кается.

Иоанну повезло: судьба выбрала ему верных помощников, про таких французы говорят: «рыцарь без страха и упрека, „ноблесс“». Сильвестра и Макария трудно назвать рыцарями в обычном понимании этого слова. Рыцарь — русское слово от слова царь, вооруженный служитель царя-батюшки, витязь, с оружием вставший на защиту державы. Этих можно назвать скорее рыцарями православного креста животворящей веры. Но Курбский и Адашев — эти были настоящими православными крестоносцами. Смело могу применить к ним наше европейское определение: люди чести.

Может быть, из-за постоянного ожидания безжалостных набегов татарских орд, может быть, из-за общинных коллективных форм ведения северного хозяйства, но в московитах сильно развита привязанность к своей стране, то, что в Европе называют патриотизмом. В былинах и летописях прославляются победы русских богатырей над неисчислимыми бусурманскими ратями. Русские рыцари всегда побеждают сказочных чудовищ: вместо наших драконов у них Змей-горыныч, вместо одноглазого Циклопа — Соловей-разбойник, вместо Медузы-горгоны — Баба-яга. Есть у них еще один злодей, не имеющий европейского аналога: Кощей-бессмертный, ворующий и уносящий в свой зловещий замок самых прекрасных русских девушек. Должен заметить, что все, даже самые кровожадные сказочные злодеи не лишены какого-то, я бы сказал, очарования. Баба-яга, готовая изжарить ребенка в русской печи, никогда до конца не доводит своего злобесного замысла, но поет заклинания, летает на помеле и живет в избе на курьих ногах. Как можно построить на куриных ножках целый дом, даже в сказке, этого мне никогда не понять.

Также совершенно недоступно европейскому разуму катание сказочного персонажа Ивана-дурака на русской печи. Этот Иван по-щучьему велению и по собственному желанию становится в один прекрасный момент всемогущим. Но он настолько ленив, что продолжает лежать на русской печке, а когда ему нужно куда-то ехать, чтобы не тратить силы на пересаживание в карету, он просто приказывает печке ехать по указанному адресу. Ладно Иван, ему все можно, он дурак, но почему у слушателя этой сказки никогда не возникает вопрос, как кирпичная печь, занимающая чуть не пол-избы, с трубой, проходящей через крышу, может вылезти наружу: ведь весь дом при этом будет разрушен? Но это, как ни странно, никого не интересует.

Загадочная русская душа!

Однажды мне, Анатолию Завалишину в роли итальянского лекаря пришла в голову странная мысль: пойти посмотреть на настоящего Геннадия Костромского, в образе которого я путешествовал в прошлый раз. Зачем это мне понадобилось, до сих пор не знаю. Но я отправился на Соборную площадь Кремля. После несложных выяснений у нищей братии, я нашел его.

Разочарование было полным.

Этот вонючий грязный полудурок ничего общего не имел ни со мной, ни с Матвеем. Ни, тем более с благородным д′Артаньяном — Лехой. Когда я увидел его на паперти Успенского собора, он дрался с пьяным одноруким мужиком, который норовил отобрать у Геннадия полбуханки свежего хлеба. Никакого дара ясновидения Геннадий при этом не проявлял и никаких симпатий не вызывал. Не знаю, может быть, во мне говорило привычное пренебрежение иностранца — Фрязина к русской дикости и бедности. Во всяком случае, почувствовал я себя как-то неуютно. Больше никого из знакомых, кроме Лехи д′Артаньяна, я в своих виртуальных путешествиях искать не пытался.