Николай Блинов - Анастасiя

Я наблюдал, как пытались обработать Адашева, Курбского и Сильвестра. Я видел, как они не соглашались, но в разговорах участвовали.

Ходили слухи, что Старицкие вербуют наемников по Москве за большие деньги на случай (не дай Бог!) смерти Иоанновой.

Кто меньше всего участвовал во всех этих разговорах, так это Анастасия. У нее было только две заботы: муж и сын, Иоанн и Димитрий. Она металась между ними и ничего другого не замечала вокруг.

Так шли дни. Я все больше убеждался, что Ивана пытаются отравить, и всеми силами препятствовал развитию событий. Один бы я ничего не смог изменить, слишком могущественные силы были задействованы в этом деле. Пришлось рассказать о моих подозрениях Алексею Адашеву и князю Андрею. Вот, когда я оценил их блестящие организаторские способности. В один день была сменена вся охрана до последнего человека. Весь штат поваров и поставщиков царского двора явился новый — их проверенные люди. Старицким был запрещен доступ к постели Иоанна: и тетке царя Ефросинье, и двоюродному брату Владимиру.

Я начал очистительную терапию. Делал заволоки, пускал кровь, чистил желудок. Однако результата не было. Скорее всего, яд был пролонгированного действия.

Во всех этих передрягах я, Анатолий Завалишин, в роли Алоиза Фрязина совсем забыл о конечной цели своего путешествия, а она, ведь, состояла в поисках следов Лехи Васильева, и в выяснении причин его сердечного припадка. И то сказать, в том суровом времени все могло случиться. Мог стражник пикой заколоть, или горящее бревно на голову свалиться при пожаре, а то и наемный убийца с кинжалом нагрянет, либо чародей со склянкой яда. Я начинал осознавать, что виртуальность времени ничего не меняла: смерть придет там понарошку, а умрешь ты здесь взаправду. От этого не легче. Игра требовала проверки на безопасность. Я начал понимать, почему так волнуется Матвей: виртуальное время способно было проникать в реальность.

Однажды, улучив спокойную минутку, я отправился в свою каморку под лестницей во дворце, где была устроена моя постель, а на дубовом длинном столе размещались колбы, реторты и горелка, чтобы варить лекарства. Бомелус в хорошую минуту подарил мне тяжелую книгу в кожаном переплете с чистыми страницами, куда я решил записывать свои рецепты, рекомендации и заметки. Больше половины листов было уже заполнено.

В этот раз я принялся листать фолиант в поисках состава тинктуры для питья при высокой температуре. И вдруг я нашел!

Сверху на одной из страниц в середине тетради я увидел несколько нарисованных пером тех же трехлепестковых лилий д′Артаньяна, что была нацарапана на стене Успенского собора. Никто в мире не мог больше нарисовать их в тетради Алоиза Фрязина. Значит неизбежно, это Леха Васильев писал в тетрадь до меня. «Здесь был Леха».

Вполне могло быть, что сердечный приступ и амнезия вызваны были его вмешательством в ход болезни царя. Однако такой вывод ничем не мог помочь в его лечении.

Иван готовился к смерти и просил дать ему соборование. Вызвали митрополита Макария. Напряжение вокруг постели царя нарастало. Братья царицы Захарьины готовились спасать Анастасию и царевича, планировался побег в Англию, в случае победы Старицких.

Адашев и Курбский собирали своих сторонников. Старицкие — своих. Назревала гражданская война с неисчислимыми жертвами и смутой. Князь Андрей вызывался сопровождать Анастасию с младенцем в Лондон, коли беда.

Никто никогда не узнает, что был един на свете человек, который спас Россию. Правда, никто и не узнает, хорошо это было или плохо, если учесть десятилетия, последовавшей великой смуты и беспредела.

И этот единственный человек — Я, Алоиз Фрязин, лекарь из Милана. Потому что мои меры начали вдруг приносить результаты. После процедуры соборования, отпущения грехов и принятия Святых тайн, когда Иоанн, освободившись от всего земного, уже очистился и был готов предстать перед престолом Божиим, произошел перелом в болезни.

Через два часа после того, как митрополит Макарий снял с его лица Библию в золотом переплете, Иоанн открыл глаза, а еще через два часа поднялся, спустил ноги с кровати и сделал несколько шагов, впервые за последние три месяца.

Кризис власти в России кончился.

Я понял, что кончилась и моя жизнь на чужбине. Пора было собираться домой. Здесь спасение царской особы мне ни при каких обстоятельствах не сойдет с рук. Кто-нибудь из тех могущественных, что стоят у трона, обязательно меня уничтожит.

Сборы были недолгими…

Я успел. Я победил на этом самом трудном четвертом уровне. А вот Елисей Бомелиус, который все рассчитывал на свою незаменимость, просчитался…

Лет через десять в Генуе, где у меня сложилась устойчивая практика, где я уже вспоминал жизнь в Московии, как страшный сон, я узнал, что любимец Ивана немец Елисей Бомелиус был обвинен в попытках отвратить царя от истинной веры, имелось ввиду: православной. Его преступление состояло также в колдовстве и бесовских чарах, с помощью которых он внушал царю, как изводить княжеские и боярские роды.

Бомелия принудили публично признаться, что это он убивал царских людей ядами. Скорее всего, это единственное изо всех обвинений имело место в действительности. Да и то не в полной мере. Готовить яды — он готовил, это бесспорно, но подносили их жертвам чаще всего совсем другие.

Я еще там, в Московии понял, что, когда в очередной раз царя Ивана начнут мучить кошмары совести, он обязательно найдет виноватого. По этому, а не только от мести боярской, я бежал тогда из такой хлебосольной и среброносной службы московской.

Бомелий по прямому приказу царя был публично сожжен на Красной площади по обвинению в чернокнижии и колдовстве. Пепел его развеял ветер.

В Генуе мне рассказал это архитектор Пикалетто, только что сбежавший от московских безумий и террора. К тому времени там стало уже совершенно невозможно оставаться европейскому человеку.

Я, Алексей Васильевич, основательно изучил единственный учебник, существовавший в России того времени. В Европе такого не было. Печатали разные, но такого не имели. Этот многовековой учебник жизни окончательно сложился к середине шестнадцатого века в России. Там содержались все правила жизни русского гражданина от среднего достатка и выше, все указания по строительству дома и ведению хозяйства, определяющие каждый шаг, каждый жест православного гражданина Русского государства на протяжении нескольких столетий.

Значение этого произведения коллективного творчества нельзя умалять, поскольку первые шесть веков в жизни России не существовало никаких других учебников, руководств по быту и взаимоотношениям друг с другом. Роль этого документа соизмерима с ролью конфуцианства в истории культуры Китая. Составителем окончательной версии Домостроя и единоличным автором некоторых его разделов историография называет протопопа Сильвестра, сподвижника Ивана IV в первые годы его царствования, незаслуженно забытого великого русского просветителя.