Николай Блинов - Анастасiя

Отслужили молебен. Протопоп Сильвестр стоял за спиной митрополита. Макарий благословил всех. Иоанн обратился к нему и сказал громким голосом, чтобы слышно было на всю необъятную площадь.

— Святый владыко! Рано Бог лишил меня отца, матери, а вельможи не радели ко мне, хотели быть самовластными. Они моим именем похитили саны и чести, богатели неправдою, теснили народ. Никто не претил им. В жалком детстве моем я был глухим и немым, не внимал стенаниям бедных, и не было обличения в устах моих. Господь наказывал меня за грехи то потопом, то пожаром, мором, — продолжал Иван, голос его срывался. — И все я не каялся. Наконец Бог наслал великие пожары, и вошел страх в душу мою и трепет в кости мои, смирился дух мой. Умилился я и познал свои согрешения: прошу прощения у духовенства, у народа моего и даю прощения князьям и боярам.

Геннадий Костромской смотрел на него сбоку из толпы. Грузные фигуры священников в золотой парче качались между мной и Иваном, то и дело, загораживая его от моего взгляда. Когда молодое лицо его делалось доступным взору, видно было, как шевелятся его губы.

— Скоморох, — отчетливо сказал кто-то за моим плечом.

Мне казалось, что молодой царь говорил искренне.

Иоанн замолчал, передохнул и поклонился на все четыре стороны.

— Люди Божии, нам дарованные Богом! Люди русские! — обратился он к народу. — Нельзя исправить минувшего зла, но могу впредь спасти вас от притеснений и губительств. Оставьте ненависть и вражду, соединимся все любовью христианскою. Я судия ваш и защитник отныне. Прощаю всех, поносивших мя, и именем судии небесного зову вас ко всепрощению…

Никогда еще столь дивные речи не звучали с лобного места, и никто из великих князей Московских и Киевских не обещал всепрощения и справедливости народу русскому. Я ждал этих слов и знал, что сии будут произнесены, но трепет пробежал по моим членам.

И еще говорил царь и великий князь Московский о десяти заповедях библейских, о Москве — третьем Риме, единственном средоточии истиной божественной веры. О святости царской власти говорил, о торжестве божественной доброты и поражении дьяволовой злобы и ненависти.

В тот же день был обозначен царский совет — Избранная Рада. В нее вошли митрополит Макарий, протопоп Сильвестр, незнатный дворянин Алексей Адашев-Ольгов и Ярославский князь Андрей Курбский.

Алексею Адашеву, человеку, который ни единым поступком не опорочил своего честного имени, ставившему всегда на первое место счастье родной земли, Иван пожаловал чин окольничего. Ему поручено было принимать челобитные от всех обиженных, богатых и бедных, сирот и убогих. Как говорят предания, семнадцатилетний мальчик-царь Иван сказал при этом Алексею:

— Ставлю тебя на место высокое не по твоему желанию, но в помощь душе моей, которая стремится к таким, как ты. Да утоли её скорбь о несчастных, коих судьба вверена мне Богом! Не бойся ни сильных, ни славных, когда они, похитив власть, беззаконствуют. Да не обманут тебя и ложные слезы бедного, когда он в зависти клевещет на богатого! Страшись единственно суда божьего!

На такой умилительной ноте при всеобщем ликовании и слезах народной радости начался период расцвета великой России.

Анастасия всегда была рядом. Она молилась вместе с Иваном каждое утро о снискании для всех в Московском великом княжестве покоя и счастья. Её любовь благодатной росой гасила угли гнева вспыльчивого молодого супруга. Это по её горячему желанию так часто выезжал из Москвы бесконечный царский поезд из восьмидесяти карет и сотен конных ратников, вооруженных пиками: царь с царицею отправлялся на богомолье в дальние монастыри и обители. Это её стараниями в Кремле каждое утро варились котлы с кашей и щами для всех убогих и неимущих. Её молитвами открывались ворота монастырей для обучения грамоте детей московских. Её руки не уставали творить милостыню и вышивать безгрешные церковные покрова и воздуха.

Сей монарх, озаренный славою, до восторга любимый отечеством, завоеватель враждебного царства, умиритель своего, великодушный во всех чувствах, мудрый правитель, законодатель, имел только 22 года от рождения… Казалось, что Бог хотел в Иоанне удивить Россию и человечество примером какого-то совершенства, великости и счастья на троне… Но здесь восходит первое облако над лучезарной главою юного венценосца…

Во мне, реальном Анатолии Завалишине все настойчивее зрело желание пойти на самый высокий уровень игры — четвертый. По правилам программы к четвертому уровню дошли только два героя: лекарь Алоиз Фрязин и юродивый Геннадий Костромской. Кем из них стал д′Артаньян в своем последнем посещении шестнадцатого века, мы с Матвеем так и не выяснили. Сам Леха до сих пор ничем нам помочь не мог. В этот раз я снова выбрал Алоиза Фрязина, лекаря из Ломбардии и снова отправился той же, уже протоптанной дорогой.

Первые пять лет на чужбине я, Алоиз Фрязин осваивал новую жизнь, учил язык, местные названия трав и болезней. Не так легко было принять, что «огневица» — это может быть инфлюэнца, или воспаление легких с высокой температурой, или просто болотная лихорадка.

Ко времени коронования на царство, к знаменательному для страны 1547 году, наш главный пациент превратился в нескладного высокого отрока с быстрым взглядом исподлобья. Здоровье его меня не беспокоило. Разве только душевный склад, который был крайне неустойчивым, как у женщины. Это Сенека говорил о великом Помпее: «Гнея Помпея влекла бесконечная жажда подняться еще выше — хотя его величие казалось малым только ему одному». Это могло быть сказано в полной мере о царе всея Руси Иоанне четвертом.

За десять лет я уже вполне обжился в варварской Московии. Износив свое европейское платье, я легко перешел на громоздкие русские кафтаны и шубы с бесконечно длинными рукавами. Я даже бороду перестал брить, чтобы менее отличаться от аборигенов. К десятому году здешней жизни я уже и говорил по-русски почти без акцента, это было несложно, поскольку и в итальянском, и в русском бытует близкое твердое произношение.

При этом, однако, всякий прохожий безошибочно узнавал во мне фряжского гостя, даже если я и не произносил еще ни единого слова.

Мистика какая-то!

После коронации на царство произошло венчание с прекрасной и кроткой Анастасией Романовной Захарьиной. Когда удавалось взглянуть на это удивительное лицо, мне всегда казалось, что каким-то непостижимым образом именно с неё писал наш великий Рафаэль Санти свою Сикстинскую мадонну с младенцем.