Софья Шапошникова - В погонах и без погон

Мать пришла домой не одна: с новым мужем, лет на пятнадцать ее моложе. Сын огрызнулся, и она купила ему гитару, давнюю его мечту. Павел начал играть на ней сразу, никто его не учил, и песни пел необычные, сам слагал или где-то слышал - не определить. Когда у матери собирались гости, Павла просили спеть, и он пел охотно - кричал свои песни с неистовой страстью, сам не понимая, что с ним творится. За это его Ревуном прозвали. «Жил бы в Америке,- сказал ему кто-то, - стал бы миллионером». Слова эти запали в душу. Позднее Павел решил, что быть миллионером скучно. Надо так устроиться, чтобы всегда можно было отхватить кусок, да не просто отхватить, а с риском. Жизнь матери ему не нравилась: мужья сменялись часто, Павел путал их имена. Возвращаясь домой ночью, никогда не знал, кого застанет в материной постели. Комната была одна, от него не таились. Последний муж матери, тоже молодой, красивый, с завитым в парикмахерской чубом, оказался человеком осторожным - сам в деле не участвовал, окружил себя ребятней, что-то где-то они для него добывали, совсем пацаны еще. Денег было мало, жмот этот по копейке выдавал. Надоело Павлу это. Простился с друзьями, притянул за уши ничейную, уличную собаку, окрещенную им Стерьвой, сказал с грустью: «Сдохнешь ты без меня, Стерьва!..» - и махнул в город покрупнее. И здесь разгулялся, как отец когда-то: ограбил квартиру, пировал с друзьями -на их и на свои - считаться он не любил. Катался на чужих машинах, звонил владельцам по телефону: «Ваш «мерседес» находится там-то и там-то в полной исправности… Благодарю за внимание». Месяца не погулял - сел в тюрьму. Вернулся и зажил по-прежнему. Парни смотрели ему в рот - так здорово все у него получалось. А когда Ревун пел, закрыв глаза, ши-роко раскачиваясь из стороны в сторону, сначала тихо, а потом вдруг начинал вопить под неистовый стон гитары, совсем балдели. Он мог распоряжаться ими, как хотел.

Всей компанией ходили в кино. Павел признавал только военные фильмы и детективы и нередко удивлял дружков, когда «болел» не только за наших разведчиков, но и за милиционеров, за сотрудников угрозыска и громко, радостно ржал, когда кто-нибудь из них делал особенно удачный и остроумный ход…

Вынужденный скрываться, он томился от бездействия и, послонявшись по квартире несколько дней, однажды натер все полы, а когда Вишняковы ушли, достал из серванта бутылку коньяка и опорожнил ее.

Вадим стоял у окна своего кабинета. На стекле, редко и кучно, куполами парашютов налип мокрый снег. «Смотрите,- сказала утром Томка.- Каждый - маленький атомный гриб». Мария в ее возрасте увидела бы в снежных хлопьях хризантемы.

Вадим был раздражен и рассеян: только что от него увели Зину Ракитную. Посреди допроса она вдруг сказала: «А как там… терраса?» Он удивился внезапности вопроса, но не форме его. «Как там терраса?..» Она спросила о доме, о маме и Оле, об отце, Андрейке и Инге, о большом столе, за которым они всегда собирались три раза в день, о старой клеенке, где остались и ее кляксы (Оля занималась с ней, готовила в восьмой класс).

Только что от него увели Зину Ракитную, и на душе было смутно, беспокойно. В голову лезли мысли о Зине и не о Зине, но так или иначе с ней связанные - мысли о добре и зле.

Добро, которое человек получил в общении с другим человеком, не исчезает, не пропадает зря. Щедрость души окупается сполна, но не сейчас, не сразу. В этом - жестокость жизни по отношению к дающему. Ему не всегда возвращается. А может, и не нужен обмен?.. То, что он дал кому-то, вернется сторицей, и пусть не ему - другому. Разве не в этом - справедливость жизни, извечный и необходимый ее круговорот?

А зло?.. Ведь и оно не пропадает даром! И пусть ты не хотел зла, пусть ты был прав не рассуждающей сиюминутной правдой, а злом она обернулась помимо твоего желания и воли, все равно зло сотворил ты, ты пустил в оборот фальшивую монету, и пусть она не вернется к тебе, не забывай: она уже в обращении, теперь ее готовы всучить любому.

Взять бы сейчас Киру за руку и подвести к этой женщине, подвести близко, совсем близко, сказать: смотри - вот твоя правда!

Правда… правда… - думал Вадим, барабаня пальцами по оконному стеклу, - вот снег падает, легкий и чистый, как ребячье дыхание. Это - правда. А под ногами грязь чавкает, темное снежное месиво, и это правда. Что же, две правды?..

Нет, в том-то и дело, что правда одна: и то и другое - снег…

А мы тоже - добренькие…- раздраженно подумал Вадим.- Приятно быть добренькими, этак умильно на душе, самому от себя тепло. Легко быть добренькими, не задумываясь, что из этого выйдет. Пригласили девицу в дом - не как-нибудь, через газету, представления не имея, что за человек. А виновата одна Кира. Всегда виноват кто-то, только не я, не мы! И кто его знает, что хуже: Кирина холодная рассудочность или не рассуждающая, ни к чему не обязывающая доброта?

От мыслей о семье Вадим пришел к мысли о Грише и Ленце. Что это - уж не ивакинская ли безответственная доброта проклюнулась в нем тогда? Или это другой случай?.. Ребят он знал, да и некуда было деть их в тот момент…

«Ну да, конечно, - Вадим усмехнулся, - все кругом виноваты, один я прав…»

Потянулся к телефону, стоя набрал номер.

- Сборочный? Мастера мне… - Ждал, постукивая носком ботинка о пол. - Привет, Матвеич. Да, я… Да-да… Давно был? Так Вера, говоришь, в интернат вернулась? Сам проверил?.. А Нина что? Тот же парень? Опять новый?.. Ага… Мне Люда звонила: теперь Николай из интерната сбежал, прихватил с собой эпидиаскоп. Знаешь уже?.. Нина его покрывает, клянется, что будет в школу ходить, ручается за него… Э-э, нет, Матвеич. Нет, говорю, обстановка в доме не та. Вернется из больницы мать, видно будет. Нет, сейчас об этом и речи нет. Необходимо. Крайне. Да-да… Вот-вот, об этом и прошу. Ну, спасибо. Звони.

Вадим положил трубку, сел за стол и долго сидел, подперев рукой голову, курил жадно, не мог заняться делами. А дел было множество, и прежде всего нужно было допросить Ботнаря. Мысли об этом парне постепенно вытеснили из головы Зину Ракитную и все, что с ней было связано, но ощущение личной беды осталось и как-то странно окрашивало в личные тона и то, что предстояло решить с Ботнарем, словно Ботнарь был не только как-то причастен к делу о наезде и, может быть, ограблении, но и с ним, Вадимом, тесно связан.

Связь его, Ивакина, носителя законности, с тем,, кто эту законность нарушил, - предположительно или действительно,- односторонняя связь, в которой он, Вадим, лицо, ответственное за чужую судьбу не только перед обществом - перед самим собой ответственное, существовала всегда. Сейчас ощущение этой связи особенно обострилось. Оба потерпевшие, которые находились в больнице, и солдат утверждали, что нападавших было четверо и был среди них высокий парень в нейлоновой куртке. Один из потерпевших опознал двоих: Воротняка и Сергея Ботнаря. Солдат, узнавший Воротняка, долго смотрел на Сергея, потом сказал Цуркану: «Может, он, фигурой, одеждой похож. Но утверждать не могу. Не уверен».