Джозефина Тэй - Поставь на карту жизнь. Любить, но не терять рассудка. Что сказал покойник

— Встретил кого? — спросил Уолтер.

— Человека, который никогда обо мне не слыхал. Наконец-то я встретил его!

— Ну, и как это тебе? — спросил Уолтер, взглянув на Сирла и лишний раз придя к заключению, что Лесли Сирл не так прост, как кажется.

— Замечательно, голубчик, просто замечательно. Ни с чем не сравнимое чувство.

— Если тебя это интересует, его зовут Сирл. Лесли Сирл. Приятель Куни Уиггина.

Уолтер заметил, как в рыбьих глазах Тоби промелькнула тень сомнения, и отчетливо проследил его мысль. Если этот красивый молодой человек был приятелем пользовавшегося широкой международной известностью Куни, могло ли случиться, что он никогда не слыхал о Тоби Таллисе, пользующемся еще большей международной известностью? Может, он над ним просто подтрунивает?

Уолтер поставил пивные кружки, сел рядом с Сирлом и приготовился приятно провести время.

В другом конце пивной он увидел Сержа Ратова, который яростно сверкал глазами в направлении вновь составившегося ансамбля. В свое время Ратов был raison d’etre [4] Разумным основанием (фр.). и первым кандидатом на роль любовника в находившейся еще в зачаточном состоянии пьесе, которая должна была называться «После полудня» и где все действие развивалось вокруг Фавна. Увы, в процессе рождения пьеса претерпела значительные изменения, в конце концов превратилась в нечто под названием «Сумерки», и все действие в ней развивалось вокруг молодого официанта в Булонском лесу, сыграл которого новичок с австрийской фамилией и греческим темпераментом. Ратов так никогда и не оправился от «измены». Сперва он допился до безумной жалости к себе, затем стал пить, чтобы утишить боль от переполнявшей его в трезвые минуты жалости к себе; затем его прогнали, потому что на него уже нельзя было больше положиться как в отношении репетиций, так и в отношении спектакля, затем он достиг последней для артиста балета степени падения и даже перестал упражняться, так что его сухая поджарая фигурка медленно, но верно начала заплывать жиром. И только неистовые глаза по-прежнему пылали огнем. Взгляд его был все так же многозначителен и целеустремлен.

Когда Тоби перестал приглашать его к себе в Сэлкот, Ратов купил старую конюшню, приткнувшуюся с торцовой стороны к деревенскому магазинчику, и устроил там себе жилище. Неожиданным образом это поистине оказалось для него спасением, поскольку, в силу занимаемого им тактически важного пункта рядом с единственным в данном населенном пункте магазином, он из ничтожества, отвергнутого Тоби, превратился в одночасье в главного распространителя местных сплетен, а следовательно, в персону, имеющую вес. Местные жители, прельщенные некой детскостью его натуры, безоговорочно приняли Сержа, в отличие от прочих чужаков, на которых продолжали смотреть косо, и относились к нему с той же снисходительностью, что и к своим собственным «блаженненьким». Таким образом, он был единственным человеком в деревне, не зависимым ни от той, ни от другой части общества. Никто не знал, на что он живет и ест ли что-нибудь, — насчет того, что он пьет, сомнений ни у кого не было. В любое время дня его можно было застать в магазине у почтовой конторки, как всегда умопомрачительно грациозного, а по вечерам он пил в «Лебеде», как и все прочие.

В последние несколько месяцев между ним и Тоби наметилось некоторое сближение, и даже пошли слухи, что он, кажется, снова начал упражняться. Сейчас он яростно уставился на человека, неизвестно откуда явившегося в Сэлкот, этого заезжего красавца, ослепительного, неправдоподобного, без малейшего изъяна красавца, завладевшего вниманием Тоби. Несмотря на «предательство» и собственное падение, Тоби оставался его собственностью и его божеством.

Уолтера позабавила мысль о том, как возмутился бы бедный Серж, узнав, что позволяет себе этот чужой человек по отношению к его обожаемому Тоби. Сейчас Тоби уже, конечно, выяснил, что Лесли Сирл — фотограф, снимающий мировых знаменитостей, и потому укрепился в своей догадке, что Сирл отлично знал, кто он такой. Он был удивлен, если не сказать уязвлен. Уже лет десять никто никогда не грубил Тоби Таллису. Но актерская потребность нравиться перевешивала чувство обиды, и он пускал в ход весь свой шарм, силясь обворожить своего столь неожиданного антагониста.

Наблюдая процесс чарования, Уолтер раздумывал, как неискореним хам в человеческой натуре. Когда он был маленьким, мальчики в классе запросто могли назвать «хамом» человека, надевшего не подходящий к случаю воротничок. Но дело, разумеется, было не в этом. Дело было в складе ума. В грубости. Отсутствии чуткости. Это было нечто неизлечимое, какой-то духовный астигматизм. После всех прожитых лет Тоби Таллис так и остался хамом. Получалось нечто весьма странное. За исключением разве что Сент-Джеймского дворца, не было на свете такой двери, которая не распахнулась бы перед Тоби Таллисом. Он путешествовал как король, и ему предоставлялись чуть ли не дипломатические привилегии; он одевался у лучших в мире портных и сумел набраться светских манер у сливок мирового общества; во всем, кроме своей сути, он был хорошо воспитанным светским человеком. А по сути своей оставался хамом. Марта Холлард однажды сказала: «Все, что ни делает Тоби, получается чуть-чуть невпопад». Трудно было сказать точнее.

Наблюдая искоса, как воспринимает эти странные авансы попивавший пиво Сирл, Уолтер с удовольствием отметил в нем какую-то рассеянность. Степень рассеянности была отмерена безупречно: будь ее чуть больше, это могло быть воспринято как грубость, а сам он показался бы невежей. Чуть меньше — и это могло бы сойти незамеченным и, следовательно, не задеть Таллиса. А так Тоби был сбит с толку, явно перестарался, поставил себя в дурацкое положение. Он только что не жонглировал тарелками. Чтобы кто-то игнорировал Тоби Таллиса — нет, это было просто невыносимо! Он даже вспотел. Тогда как Уолтер продолжал улыбаться в свое пиво, а Лесли Сирл был мил, любезен и немного рассеян.

А Серж Ратов продолжал сверкать глазами, глядя на них с противоположной стороны помещения. Уолтер прикинул, что еще две порции алкоголя, и он будет готов закатить скандал, и подумал, не лучше ли им допить свое пиво и уйти, прежде чем Серж подойдет и обрушит на них поток малопонятной английской речи и немыслимых обвинений. Но подошел к ним не Серж, а Сайлас Уикли.

Уикли уже некоторое время наблюдал за ними с высокого табурета у бара, а затем перенес свое пиво к ним за столик. Уолтер не сомневался, что сделал он это по двум причинам: потому что был любопытен, как женщина, и потому что все красивое, вызывая в нем отвращение, вместе с тем привлекало его. Все знали, что Уикли не приемлет красоты, и вряд ли можно было поставить ему в вину то, что на неприятии ее он составил себе большой капитал. Неприятие было вполне искренним. В воспеваемом им мире не было, по словам Лиз, ничего, кроме «дымящегося навоза и хлещущих дождей». Даже остроумных пародий на его творения оказалось недостаточно, чтобы сокрушить его популярность. Поездки Уикли с лекциями по Америке имели головокружительный успех не только потому, что его усердные читатели в Пеории или Падьюке так уж обожали дымящийся навоз, а потому что внешность Сайласа Уикли хорошо соответствовала описываемым им сценам. Он был высокого роста, с темным изможденным лицом, говорил медленно, затрудненно, и в голосе его слышались свистящие нотки и безнадежность, ну и, конечно, всем добрым женщинам в Пеории и Падьюке страстно хотелось привести его к себе домой, как следует накормить и заставить посмотреть на мир более оптимистично. В этом они были значительно великодушней его английских коллег, которые считали, что он невыносимо скучен и к тому же глуп. Лавиния называла его не иначе как «Нудный тип, который вечно рассказывает всем, что образование он получил в школе-интернате» и уверяла, что он просто немного рехнулся. Он, в свою очередь, называл ее: «Особа, именуемая Фитч», словно речь шла об уголовнице.