Федор Анич - Я сделаю это для нас

Грохот нарастал, раздавались голоса.

День второй.

Я выполз в комнату, на полу валялся халат. Я вытер им лицо, встал, вздохнул и пошел открывать. На пороге — полицейские.

Они спросили меня, я ли это. Я ответил, что вроде я. Они спросили про дядю Вову, мой ли он родственник, а потом сказали, что он попал в аварию на МКАД и госпитализирован в такую-то больницу. Состояние критическое, врачи рекомендуют его навестить не откладывая.

Меня снова вырвало, и все потухло.

Кто там говорил, что больно бывает от любви?

Больно бывает не только от любви.

Дядя Вова выглядел умиротворенным, как будто спал. Только трубки у него во рту и пикающие процессоры, поддерживающие жизнь, разрушали иллюзию нормы. Дядя умирал, врач об этом сказал и с каменным лицом посочувствовал мне. Эвтаназия у нас запрещена, поэтому никаких решений не нужно. Будьте рядом, сказал он.

Я был рядом, пока не пришла полиция и мне не сказала, что я арестован за нарушение подписки о невыезде. Больница была подмосковная, за пределом МКАД. Я плохо помню детали того дня, это был один из самых сложных дней в моей жизни. В участок приехала Светлана, долго что-то утрясала, и я снова оказался у кровати дяди Вовы.

Только трубок больше не было.

А он был накрыт слишком высоко, с головой.

— Но ему же трудно дышать, — бился в истерике я.

— Он не дышит, поймите, он умер, — говорили врачи.

Я плакал, держал его за руку и не подпускал никого к кровати. Это уже не были последние минуты с дядей Вовой. Я не мог его отпустить, хотя от меня это не зависело. Я дышал не своими легкими, мне не хватало воздуха, внутри было слишком много места, и я не мог ничем это все заполнить, воздух почему-то все время из меня выходил, как вышла жизнь из дяди Вовы.

Звука не было, я не слышал врачей, полицейских и Светланы. Они все что-то говорили, но я видел только их разевающиеся рты. Периодически темнело, потом светлело. А дядя все лежал на кровати, с головой закрытый чистой белой простынкой, а я сидел рядом в тихом ужасе, не в силах поверить, что больше никогда не услышу его голос.

Это невероятно эгоистично — все эти чувства в момент утраты. Думаешь только о себе, не допуская даже мысли, что человеку больше не больно, не страшно и, наверное, хорошо там, на облаках. Ну что можно сделать с собой? Если болит внутри, обжигает кислотой и нестерпимо сжимает сердце, будто утягивая в темный водоворот вечного сна.

— Вам что-нибудь нужно поесть, вы сидите здесь почти десять часов.

Это было первое, что я услышал. Я не хотел есть.

Я все еще сжимал его руку, холодную и твердую. Мне не было страшно.

Медсестра увидела слабую реакцию на свои слова и взяла меня за другую руку, заглянула в глаза и спросила:

— Я могу кому-нибудь позвонить, чтобы за вами приехали?

— Только ему, — я кивнул на дядю Вову.

Вернее, на его тело. Но даже в мыслях это звучало так страшно и непоправимо, что сердце отозвалось новой болью, тупой, страшной, давящей.

— У вас больше никого нет? — тихо спросила она.

Я покачал головой.

— Друзья?

— Он был моим единственным родственником, единственным другом.

— Ну подумайте… Или дайте телефон, я сама найду, кому можно позвонить?

— Я должен уйти?

— Да, вам нужно домой. Нужно поесть, поспать. О вашем дяде позаботятся так, как полагается в этих случаях. Я вам обещаю.

— Хорошо, я уйду.

— Только не садитесь за руль. Я вызову вам такси. Хотите, я дам вам снотворное? Приедете домой и выпейте таблеточку…

— Да, было бы неплохо.

Я оставил машину на парковке у больницы и уехал домой на такси.

В полной тишине и темноте разделся, принял душ и вышел на балкон. На полу покрытая коркой жижа отвратительно расплылась под ногами, и я бросил на нее коврик из ванной. Выкурил подряд пять сигарет, ни на минуту не переставая думать о дяде, накрытом с головой на больничной койке. Сейчас его спустят в подвал, где размещается морг. Осмотрят тело, вскроют и установят причину смерти, потом зашьют, помоют, оденут в одежду, которую я завтра привезу, положат в гроб, который послезавтра я похороню на кладбище. Я поставлю ему памятник и буду ходить на его могилу три раза в год — 3 января в его день рождения, на родительский день и 7 апреля, в день его смерти. Сколько визитов я смогу нанести, пока буду жив? Два круга? Один? Пять?

Пакет с его вещами валялся в коридоре. Полиция отдала мне все, что было при дяде Вове в момент аварии. Раскореженную машину отогнали на штрафстоянку, я подписал отказ от нее. Все это так важно было сделать в первый час после его смерти, что полицейские ворвались в палату и ввергли меня в шок. Я бы подписал и приговор себе, лишь бы они оставили меня в покое. Нужна мне эта машина? На ней дядя ехал ко мне, чтобы поддержать. На ней разбился и умер в больнице. Зачем мне она? Вспоминать? Я и так об этом не забуду.

Есть не хотелось. Спать тоже.

Я лег на кровать и закрыл глаза. В голове пролетали воспоминания, разные мысли, связанные с дядей Вовой. Мы были друзьями, он был для меня всем. С самого начала и до момента, когда его сердце остановилось. С ним умерло во мне все, чем я жил.

Неутихающая боль полыхнула снова, когда я осознал, что остался один. У меня больше никого нет. Я совсем-совсем один. Мне даже позвонить некому. Мне даже подумать не о ком. У меня был только он. И сейчас, когда его не стало, мне даже некому об этом рассказать и не у кого вымолить прощение в его смерти. Ведь если бы я не позвонил, если бы я не попросил приехать, он был бы жив… Как я буду дальше жить? Как я буду дальше?..

Страшное и подлое чувство. В первую минуту, как ты просыпаешься, тебе с радостью кажется, что это был ужасный сон, на душе становится приторно сладко и легко, а потом громыхает страшным громом и все заволакивает черным дымом: это был не сон.

Дядя Вова умер.

Трезвость ума и нестерпимая боль — так я встретил день третий. Все казалось острее и правдоподобнее, чем вчера. Вчера было проще — шок притупил многое, сейчас я понимал, что я испытываю. Мне хочется лечь обратно в кровать, накрыться с одеялом и закрыть глаза. Просто полежать так до тех пор, пока я не почувствую, что готов жить дальше.

Но я не могу.

У меня есть дела, которые нельзя отложить. Я должен проводить дядю в последний путь.

Он просил его кремировать.

Я позвонил в похоронное агентство и попросил все организовать. Они попросили номер моей кредитной карты, и я дал им. Потом я позвонил Светлане и сказал, что мне нужно снова попасть в больницу, завезти одежду. Она сказала, что все уладит и чтобы я ехал спокойно.

Потом я позвонил в банк — мне выдали кредит еще двести тысяч. Я поехал на Тверскую и купил костюм для дяди. Вежливые девушки в бутике с пониманием отнеслись к моей просьбе и подобрали великолепный костюм темно-синего цвета, светлую сорочку и элегантный галстук. Туфли я купил там же. У нас были разные размеры одежды и обуви, но я примерил все, попросив и мой размер, — смотрелось идеально, дядя был бы доволен. Ему нравился мой вкус, а сейчас у него выбора особо не было.