Жорж Сименон - Люди, живущие по соседству. Часовщик из Эвертона

— Что вы скажете об этом, Адил-бей?

— Ничего не скажу.

— Наш друг Адил сильно изменился за эти три месяца, — восхитилась госпожа Пенделли. — В первые дни я полагала, что он не выдержит. Однако он адаптировался. И мне кажется, он даже немного поправился.

И это было правдой. Турок растолстел. Но эту полноту трудно было назвать признаком здоровья. Его тело стало неповоротливым и рыхлым, как будто он постарел, а его взгляд — тяжелым и мутным.

— Короче говоря, вы остаетесь единственным представителем консульского корпуса!

Адил-бей изобразил вежливую улыбку. С тех пор как он стал каждую неделю приходить к итальянцам на вечернюю партию в бридж, госпожа Пенделли была чрезвычайно мила с ним. Казалось, она взяла турка под свою защиту и запретила мужу его дразнить.

— Мы намереваемся вас покинуть, — сообщил Джон, опустошая свой стакан. — Я полагаю, что мы еще увидимся до вашего отъезда? Впрочем, я буду на корабле. А вы придете, Адил?

Американец, как обычно, выглядел полупьяным. Они надели плащи и калоши, а затем побрели по грязи, поливаемые непрекращающимся ливнем. С начала осени дождь шел каждый день, и ни единого просвета, ни одного лучика солнца — некоторые улицы превратились в горные реки.

— А скажите-ка мне, Адил…

Время от времени фигуры в блестящих плащах сталкивались, потому что оба мужчины пытались одновременно обойти огромную лужу или потому что один из них поскальзывался.

— Я вас слушаю.

— Вы пьете, не так ли?

— Нет! А почему вы спросили об этом?

— Просто так. Зайдем ненадолго в бар?

Но Адил-бей хорошо знал, о чем думает Джон. Как сказала госпожа Пенделли, консул сильно изменился, и американец полагал, что во всем виновато спиртное.

Ничего подобного. Адил и сам не мог точно сказать, что происходит. Все началось со дня смерти турка, переправлявшего беженцев через границу. Сначала Адил-бей постоянно нервничал, затем внезапно стал совершенно спокойным, как будто в нем сломался какой-то механизм.

На следующий день он ничего не сказал Соне. Он вообще не разговаривал с ней на протяжении всего дня. В течение двух недель он ни разу не попросил ее прийти.

И вот в этом абсолютном одиночестве его лицо мало-помалу начало приобретать ту вялую невозмутимость, которую Джон и принимал за легкое опьянение.

Но это было нечто иное, и даже не равнодушие или предубеждение.

Сразу после приезда в Батуми Адил-бей направился к Пенделли, искренне надеясь стать частью их замкнутого мирка, но столкнулся с откровенной враждебностью. Затем он бродил по улицам, смешиваясь с толпой, но толпа отторгала иностранца, пропускала его сквозь себя, избегая любого контакта. Тогда он стал цепляться за Соню, цепляться безнадежно, яростно. Но именно с тех пор, как секретарша стала его любовницей, консул почувствовал, насколько она далека от него.

Быть может, все потому, что он был турком, а они — русскими или итальянцами?

Что касается персов, то к ним Адил-бей относился с особым недоверием!

А может, просто потому, что он был Адил-беем?

Так или иначе, но каждый раз, когда мужчина пытался жить так, как он жил всегда, как считал правильным, его жестоко отпихивали к стене.

В конце концов, сам того не желая, он стал вялым, безразличным, возможно, даже в большей степени чем те, кто его окружали. Все оказалось так просто! И он сам догадался об этом. Отныне Адил-бей носил свое одиночество повсюду, даже когда находился среди людей, когда посещал Пенделли или управление по делам иностранцев.

Одиночество стало дымовой завесой, в которой идешь, скрывая лицо.

Как же он сразу не понял, что в этом городе каждый прячется как может, запирает душу на замок? Джон прикрывался выпивкой. Пенделли забаррикадировались за высокими стенами буржуазного комфорта, который они смогли бы обустроить даже в пустыне.

И Соня! И Колин! Интересно, Колин, возвращаясь домой, хоть когда-нибудь откровенничает с женой?

В кооперативном ресторане каждый ел в своем углу, спрятав мысли за нахмуренными лбами. А толпа? Если только это стадо, кружащее у маленького человечка с его глобусом, можно было назвать толпой…

Он просто стал таким же, как все! Теперь и у него была своя норка, откуда он смотрел на людей с недоверчивостью зверя-одиночки.

Они по-прежнему шлепали по лужам, он и Джон, окутанные мокрой ночью, а когда подошли к бару, увидели трех девушек, съежившихся на пороге. Американец фамильярно махнул им рукой.

— Вы их знаете?

Они могли разговаривать, даже играть в бридж, но не доверяя партнерам, каждый за себя.

Отличные декорации, чрезвычайно мрачные, именно такие с некоторых пор начали нравиться Адил-бею: яркая вывеска, озарявшая небольшую часть грязной улицы, струи дождя, три девицы в резиновых сапогах, с потекшей от дождя косметикой, а дальше — черный порт, редкие огоньки судов и Джон, остановившийся на пороге и с иронией взирающий на Адил-бея.

Должно быть, они тоже отлично выглядели, что один, что другой: насквозь промокшие, осунувшиеся лица, больная от тоски плоть, и где-то в глубине души затаившееся предчувствие медленного, но неизбежного крушения! Они следили друг за другом. Они презирали друг друга. Джон посмотрел на девиц, затем на Адил-бея.

— Я знаю их всех, — заявил он.

У него был такой вид, будто он хотел пронзить взглядом все стены города и разом заглянуть во все его невидимые комнаты.

— Их сотни, Адил-бей! Посчитайте! Из расчета одна в день, и так на протяжении четырех лет…

Американец толкнул дверь и позволил швейцару забрать мокрый плащ. Адил-бей никогда не думал об этом. Он внимательно взглянул на своего спутника. И попытался представить Джона, растворяющегося в темноте улицы под руку с девицей.

— Вы расплачиваетесь с ними рублями?

— Они предпочитают доллары, потому что с долларами можно пойти в Торгсин, где не принимают советские деньги, но где есть хлеб и все остальное.

— Сотни! — повторил Адил-бей, который видел лишь нескольких девиц в баре и маленькую группку женщин на улице.

Мужчины так и остались стоять на фоне красных обоев, безразличные к остальному залу, в котором развлекались несколько моряков.

Почему Джон, как и Пенделли, разговаривал с Адил-беем с таким снисходительным видом?

— А еще есть сотни, которых я не знаю, прорва маленьких миленьких дамочек, типа вашей секретарши, с трудом зарабатывающих на жизнь, но всегда наносящих помаду на губы. Во времена вашего предшественника мы с ним частенько вместе шлялись по ночам. Иногда встречались, каждый в компании своей подруги, порой на одной улице, порой — в одном доме, порой — в одном коридоре. Я бы сильно удивился, если бы узнал, что эта малышка не прошла через его постель!

И снова зал был освещен желтым диском барабана. Яркими пятнами выделялись лишь белые скатерти на столах, и в этом полумраке скользили призрачные фигуры женщин в голубых или красных платьях, и когда они попадали в узкий круг света, ткань их одеяний напоминала разноцветные витражи.