Нельсон Демилль - Во всем виновата книга. Рассказы о книжных тайнах и преступлениях, связанных с книгами

Читальный зал с колоннами на первом этаже все еще напоминает изысканно обставленную библиотеку весьма достойного джентльмена: кожаные кресла перед камином, полки со свежими номерами журналов, ряды высоченных книжных шкафов. Сколько лет сюда хожу – ни разу не слышал, чтобы кто-нибудь повысил тут голос.

Говорят, собрание библиотеки насчитывает более миллиона книг на пятидесяти с лишним языках, а если измерить длину всех полок, получится больше пятнадцати миль. Теперь тут появились еще и электронные хранилища информации, но важнее всего, конечно, настоящие книги, напечатанные на бумаге. Я часто думаю, сколько же все это весит – бумага и типографская краска, слова и их смыслы.

Лондонская библиотека – в своем роде республика букв. У всех читателей, пока они оплачивают абонемент и соблюдают правила, равные права и привилегии. Возможно, именно поэтому я так дорожил этим местом. В Лондонской библиотеке я был наравне с остальными. Брак мой распался три года назад, и здесь я чувствовал себя дома в большей степени, чем в собственной квартире.

С годами книги множились, собрание росло, а с ним росла и сама библиотека. У читателей есть свободный доступ к полкам, уходящим в самые недра зданий, которые громоздятся за фасадом на Сент-Джеймс-сквер. В этом суровом и практичном мире литературы во все стороны, куда ни глянь, разбегаются книжные стеллажи.

Библиотека – единый организм, развивающийся на протяжении многих десятилетий. Здесь своя логика уровней и этажей, свои тайники, узенькие железные лесенки, неопрятные уголки, куда редко кто-нибудь забредает и где краска на стенах помнит еще Вирджинию Вулф. Иногда мне кажется, что библиотека на самом деле – это огромный мозг, а мы, читатели, с годами сменяющие друг друга, всего лишь мимолетные мысли, импульсы в этом мозгу.

Никогда не знаешь, что обнаружится на полках. Здесь прячется множество забытых томов, в которые, возможно, никто не заглядывал с самого их поступления в библиотеку. Где бы еще, к примеру, я раскопал «Голос ангелов» или узнал о долгой сонате мертвецов?

Но теперь в моем райском книжном саду завелся змей. Змей по имени Адам.

Я спустился по отделанной панелями лестнице в зал выдачи на первом этаже. Адам как раз прошел через рамку и убирал в бумажник ламинированный читательский билет. Значит, заглянул не просто так – он тут числится.

Адам свернул направо в небольшую комнату со шкафчиками для личных вещей. Я был уверен, что он меня не узна́ет. Адам никогда не замечал других людей. Да и, в отличие от него, я сильно изменился с нашей последней встречи: обрюзг, отрастил неопрятную бороду, в которой уже пробивалась седина, начал лысеть.

Стоя у окна, выходившего в читальный зал Лайтвелл, я уткнулся в блокнот и притворился, что просматриваю записи. Открылся блокнот на странице, куда я скопировал данные из компьютерного каталога, когда в первый раз искал там Фрэнсиса Юлгрива: всего две книги – «Суд незнакомцев» и «Ангельские языки», и то и другое – перепечатки с изданий 1950-х годов.

Краем глаза я заметил, как Адам прошел через зал к длинной стойке, за которой дежурили библиотекари, и положил на нее две книги – видимо, возвращал их. Библиотекарь, что была ближе к нему, впилась в него глазами – так делают многие, когда встречают знаменитость, – и заулыбалась. Лица Адама я не видел, зато мог полюбоваться, как он весь подтянулся, расправил плечи, будто бы даже чуть вырос – ну точно распушивший перья павлин.

Затем Адам отправился в комнату с каталогами и копировальными аппаратами, дверь в которую находилась у меня за спиной. Его книги так и остались лежать на стойке. Я подошел и взял верхнюю – обзор британской поэзии конца девятнадцатого века, сделанный в 1930-х годах критиком, который регулярно писал для литературного приложения «Таймс». Я и сам брал эту книгу, когда занимался Юлгривом, но не нашел там почти ничего ценного; Юлгрив упоминался лишь мельком.

Библиотекарь подняла на меня взгляд:

– Извините, я еще их не оформила. Хотите взять?

– Точно еще не знаю. Можно взглянуть? И на вторую тоже.

Она проверила коды и вручила мне книги. Я поднялся с ними обратно в читальный зал и уселся за свой стол. Вторая книга оказалась биографией Обри Бердслея. Эту книгу я тоже брал здесь. Бердслей иллюстрировал коллекционное издание 1897 года одного из самых известных стихотворений Юлгрива – «Последние четыре». В биографии мало что говорилось о связи Бердслея и Юлгрива: автор, как водится, мимоходом упоминал, не подкрепляя свое утверждение доказательствами, что эти двое вращались в одном сомнительном лондонском кругу, и рассказывал о том, как Бердслей пытался выбить деньги из публиковавшего Юлгрива издателя. Верхний уголок у страницы с этим рассказом был загнут. Отвратительная привычка! Адам постоянно вот так загибал уголки в моих книгах, отчего я впадал в бешенство.

Именно тогда я и понял: второе потрясение за день не было простым совпадением. Адам наверняка тоже раскапывает биографию Фрэнсиса Юлгрива.

«Мерзавец, – подумал я. – Мало ему? Мало он у меня отнял?»

Я машинально перелистывал страницы, и взгляд вдруг зацепился за что-то желтое – желтый стикер рядом со сноской на источник, относящийся к иллюстрации. Еще одна излюбленная привычка Адама – он вечно оставлял в чужих книгах закладки. Раз запихал высохший ломтик бекона в мое «Сентиментальное путешествие» Стерна.

На стикере было что-то написано карандашом.

«Ну ты и дерьмо! Тебе это с рук не сойдет», – прочитал я.

Третье потрясение. Дело в том, что я узнал почерк: эти петельки, легкий наклон, точки над «i» в виде крошечных разомкнутых кружочков – слева и по часовой стрелке. Почерк сильно изменился, буквы стали еще неряшливее и походили теперь на колючую проволоку вдоль тюремной стены.

Но я все равно его узнал. Навыки в области палеографии иногда оказываются весьма к месту. Я сразу же понял: это писала Мэри.

До Мэри мне было как до луны. Она училась на курс младше. Я видел ее на лекциях, в кафе, раз даже в баре «Игл» – она сидела на коленях у гарвардского аспиранта, который водил «порше». Короче, я думал, что Мэри меня не замечает.

Все изменилось одной майской ночью. Я пришел на чью-то вечеринку – наш общий друг привел меня туда из паба. В садике перед домом кого-то тошнило. Музыка гремела так, что стекла в окнах дрожали.

Мы протолкались через толпу в прихожей и нашли кухню, где наливали выпить. В кухне тоже было негде яблоку упасть. Кто-то передал мне косячок. Все орали, пытаясь перекричать музыку. Спустя минут двадцать я понял, что косячок гораздо забористее, чем казалось поначалу. Мне захотелось выбраться оттуда – подальше от людей, от жары и шума.