Жорж Сименон - Правда о Бебе Донж

Жалиберт стремительно вошел, его губы растянула вымученная улыбка.

— Как дела, дорогой друг? Не очень страдаете? Левер сказал мне, что вы перенесли все довольно хорошо.

Нахмурившись, сестра Адони вышла.

— Я только что видел следователя, который выходил отсюда. Я случайно оказался в больнице, у меня здесь один больной. Я бы никогда не побеспокоил вас, но меня заверили, что сегодня утром вы хорошо себя чувствовали. Вы позволите?

Он закурил сигарету и стал ходить по палате, подошел к окну, худой, плохо слаженный, уродливый душой и телом.

— Полагаю, что этот бедняга следователь, у которого, между нами говоря, вид совсем не аса, не вытянул из вас все жилы?

— Он был очень любезен.

— Был скромен? — с дрожащей улыбкой спросил Жалиберт.

— Он сделал все от него зависящее, чтобы найти истину, которую я еще не знаю…

Жалиберт вульгарно произнес:

— Без шуток?

Ну, что сказать? Что из-за его жены Ольги Жалиберт, обладавшей крепким и вкусным телом, которая бросалась в любовь, как и в жизнь с неутомимым жаром, Франсуа должен был сто раз пожать руку доктора, есть с ним за одним столом и играть в бридж!

— Да! Действительно. Но теперь вы должны знать, как будет, защищаться ваша жена? Кажется, она выбрала в адвокаты Бонифаса Не представляю, как этот скучный человек может вести дело такого рода.

Его грудь вздымалась от беспокойства. Он ждал одного только слова и это слово Франсуа, играя, не спешил произнести.

Что еще придумает Жалиберт, чтобы заставить его заговорить?

— Бонифас со своей прямоугольной бородкой, волосами и кустистыми бровями, мог бы играть святого. Этот человек во имя громкого дела, во имя морали, готов обесчестить весь Город. Доверить ведение любовного дела такому адвокату!

— Это не любовное дело.

И тот другой, остался очень доволен этим ответом, едва не подпрыгнув от радости.

— Какое же дело будет у вашей жены?

— Не знаю.

— Она отрицает? В сегодняшней газете утверждают…

— Что утверждают?

— Что она во всем созналась, включая и преднамеренность.

— Это точно.

— И что тогда?

— А тогда ничего!

Жалиберт, который лишил бы жизни десяти больных, чтобы расширить клинику или купить-большую машину, смотрел на Донжа с беспокойством, спрашивая себя, не насмехается ли тот над ним?

— И все-таки нужно, чтобы она защищалась. Защищаясь, Она, возможно, поможет судьям разобраться в причине.

— Она не будет защищаться.

— Она всегда была непонятной женщиной, — сказал Жалиберт, с деланной улыбкой. — Вчера я говорил, не помню с кем… Я сказал: «Никто никогда не знал, о чем думает Бебе Донж…»

Не знаю, возможно все это от воспитания, которое она получила в Константинополе. Нужно добавить, что ее мать тоже очень оригинальна. Что же до неё… И какое же объяснение она дает своему поступку?

— Она не дает никакого объяснения.

— Это будет дело о безответственности? Если будут нужны медицинские показания, с моей стороны… Я сказал уже об этом Леверу… Он обратится ко мне в случае необходимости… Вот такие дела, старина.

Франсуа смотрел на него, сдерживая улыбку.

— Нужно переговорить с Бонифасом. Если это будет дело о безответственности, то со своей стороны я беру медиков, которые будут приглашены экспертами.

— Бебе не безумная. Не старайтесь, Жалиберт. Вы увидите, всё образуется. Работа продолжается? Клиника строится? Извините, но уже время делать процедуры.

Он протянул руку и позвонил. Тихонько постучавшись в дверь, вошла сестра Адони.

— Вы звали?

— Можно начинать процедуры, сестра. Если санитар свободен…

Он торопился, чтобы процедуры были закончены, торопился остаться в палате один, в этой чистой комнате с выходящим во двор окном, в холодных простынях, с пустым телом и слегка притупленным уколом умом.

Он так торопился опять мысленно побыть с Бебе, что едва дождался ухода Жалиберта. С трудом заставил себя произнести: «До свидания!». Его глаза были закрыты. Он чувствовал как его раздевали, как переворачивали, как делали процедуры.

— Вам больно?

Он не ответил. Он был далеко. Может ему и было больно, но это не имело значения.

… Гостиничный номер с огромными окнами и сияющим белизной балконом, откуда открывался вид на набережную Круазетт, на весь порт в Каннах, заполненный лодками и катерами разных видов, и безбрежную синюю даль, по которой сновали моторные лодки, был скорее похож на комнату во дворце.

Феликс и Жанна выбрали Неаполь.

Скорее из приличия и простого человеческого уважения, братья совершали свадебные путешествия отдельно. Кто знает, не было ли это ошибкой?

Ночная поездка в спальном вагоне. Полный мимоз вокзал. Ожидающий их швейцар в гостинице:

— Мосье и мадам Донж? Извольте пройти за мной.

Франсуа иронично улыбался всегда, когда не был уверен в себе. Тогда он волновался и чувствовал себя нелепо. А разве не нелепа роль новобрачного в полном цветов купе, с подарками, врученными в последнюю минуту на вокзале, и этой молодой девушкой, ждущей момента, чтобы стать женщиной, и знающей, что эта минута близка поэтому следящей за вами взглядом, в котором смешаны нетерпение и страх?

— Знаете, Франсуа, чего я хочу?

В то время они еще говорили друг друга «вы». Впрочем, и после десяти лет супружества, они частенько друг другу «выкали».

— Вы, конечно, найдете мое желание смешным. Я очень хочу покататься на лодке. Это мне напомнит о яликах на Босфоре. Вы сердитесь?

Нет! Да! Это ведь совсем несуразно. И дьявольски трудно, потому что долго искали весельную лодку. Вдоль всей набережной швартовались только катера и моторные лодки, владельцы которых предлагали свои услуги.

— Прогулка в море. На остров Святой Маргариты.

Бебе не чувствовала всей этой нелепости, она сжимала его руку и шептала на ухо:

— Хочу маленькую лодку, чтобы в ней были только мы вдвоем.

Наконец они нашли то, что искали. Это была маленькая, но довольно тяжелая лодка. Весла все время соскальзывали. Было жарко. Бебе сидела сзади, опустев руки в воду — просто вид с почтовой открытки. На них забавляясь, глядели ловцы морских ежей, и в конце концов лодку чуть не опрокинула, возвращающаяся в порт яхта.

— Вы сердитесь? Иногда по вечерам на Босфоре я брала маленький ялик и позволяла волнам нести меня, куда им будет угодно, и каталась до наступления ночи.

Да, конечно! На Босфоре…

— Если вы устали, вернемся.

Ему хотелось выпить что-нибудь в баре, но она уже была в лифте. Лифтер насмешливо ухмыльнулся. Было десять часов утра.

— Франсуа, вас не пугает этот свет? Мне кажется, на нас смотрит море…

Смотрит море!

Ну, хорошо! Он опустил шторы. В комнате воцарился полумрак, поглотивший и тело Бе6е.

Она не умела целоваться. Ее губы были инертны. По правде говоря, соприкосновение губ казалось ей ритуалом, может быть и необходимым, но варварским.