Ян Мортенсон - Кубок Нерона

— Понимаю. Пусть в другой раз присылают настоящего полицейского. А то хоть караул кричи.

Он улыбнулся, встал и пошел к выходу. Но в дверях остановился.

— В ближайшее время вы никуда не уезжаете?

Я удивленно посмотрел на него.

— Нет, думал побыть дома.

— Ну и хорошо,— Он кивнул и вышел.

Вот еще новости, подумал я и пошел на кухню поставить чайник для кофе. «Никуда не уезжаете?» Выходит, я под подозрением? Полицейский вернется и опять станет задавать вопросы? А ведь я просто познакомился с бедной убитой Астрид, только и всего. Хотя да, стеклянная вазочка. Кубок Нерона. О нем я умолчал нарочно. Расскажу, когда все утихнет. И про пленку тоже. Двое убитых с моим адресом в кармане — не многовато ли, чтоб еще и вылезать с римским кубком стоимостью в четыре миллиона? Я успокаивал себя тем, что к убийствам он все равно никак не может иметь отношения. Кубок Нерона был случайно куплен на блошином рынке. Мало того, в моем присутствии. И заплатила она каких–то сто долларов, а из–за таких грошовых вещиц на двойное убийство никто не пойдет.

Я достал из шкафа стеклянный кофейник, черную бакелитовую воронку и белый волокнистый фильтр.

Размер, как всегда, не тот. Бумажный кулечек оказался маловат, хочешь засыпать кофе — держи пальцами. Но вот семь чайных ложек душистого, мелко смолотого кофе наполнили фильтр. Теперь плеснем туда кипятку и будем по мере надобности подливать; вода просачивалась сквозь слой кофе, забирая у него вкус и аромат,— наконец все готово: я налил себе полную чашку, май–сенскую чашку, украшенную синим рисунком, а остатки отправил в термос. Он хорошо держит тепло, и сваренный утром кофе вполне можно допить после обеда. Хоть и не такой горячий, но приемлемый. Из синей, красными сердечками, жестянки я достал кусочек золотистого кокосового пирога — тоже слабость, конечно, но ведь если не куришь, позволительно согрешить в чем–то другом. Поскольку сумма недостатков, как говорят, всегда одинакова.

Я ел пирог, пил кофе. Сидел за кухонным столом, покрытым красной клетчатой клеенкой, глядел в окно, во двор. Там царили сумерки, хотя был уже одиннадцатый час, но слабый декабрьский свет не добирался до дна дворового колодца. Большой каштан, пожалуй, видел больше света, чем я,— вон как высоко вытянул он ветви к небу.

Помешивая в чашке серебряной ложечкой, я подлил себе кофе. Пленка с рождественскими песнями; стеклянный кубок времен императора Нерона. Двое убитых. Женщина и мужчина. Есть ли тут какая–то связь, какой–то — пусть минимальный — общий знаменатель?

Я вытащил пленку, вставил кассету в портативный магнитофон на кухонной скамейке, отрегулировал громкость и стал внимательно слушать.

Снова ожил ее низкий звучный голос, наполнил мою маленькую кухню. Песни сменяли одна другую, временами перемежаясь музыкой с грампластинки. И все это были песни и мелодии, относящиеся к Рождеству, американскому Рождеству. Они несли человеку радость, любовь, мирное согласие. Ни намека на запрятанные сокровища или контрабандные наркотики, на убийства или иные преступления. Мир небесный и ангельские хоры — такова была сквозная тема, к которой присоединялись более светские мотивы вроде рождественской индейки и Санта–Клауса в запряженных оленями санях.

Тогда я сосредоточился на том, что Астрид говорила в перерывах между песнями. На ее воспоминаниях о студенческих годах, о преподавателях и друзьях по «Маунт Холиоук». Все нормально, все естественно. По крайней мере, никаких зашифрованных посланий и темных секретов не обнаруживается. Правда, один фрагмент заставил меня призадуматься. Речь там шла не об американском колледже, где обе девушки были соседями по комнате, а о Женеве. Однажды на Пасху они, видимо, ездили в Швейцарию кататься на лыжах, и Астр ид рассказывала о мелких происшествиях, случившихся в Женеве. О гостинице, где они ночевали перед вылетом в Нью–Йорк, о какой–то даме из номера за стенкой, которая нажаловалась администратору, что они слишком громко включали радио, и слишком поздно вернулись, и слишком рано принимали душ, и бог знает что еще. О банке, который не акцептовал дорожные чеки Астрид, потому что она подписала их не там, где надо, о том, как они чуть не опоздали на самолет, когда Астрид умудрилась забыть паспорт в гостинице.

Нет, я и здесь на нашел никаких тайных вестей и зашифрованных депеш, хотя несколько раз прослушал пленку с блокнотом и ручкой наготове. Выходит, все–таки ошибка? Кто–то вообразил, что Астрид доверила мне что–то, а в конце концов она этого не сделала? Я же ничего о ней не знаю, в самом деле ничего. Если принять наихудший вариант и исходить из того, что она была замешана в наркобизнесе и именно это послужило причиной ее гибели, то, пожалуй, вполне логично предположить, что она передала мне кое–что. Причем настолько ценное и важное, что в Стокгольм под видом полицейского направили особого посланца, который должен был попытаться выручить это назад. И его тоже убили, что опять–таки говорит о значимости искомого нечто. А фактически у меня была только пленка с рождественскими песнями и девичьими воспоминаниями о колледже. Ну и еще, конечно, кубок. Но про него никому не известно, да и ценность он обрел, лишь когда я принес его в Национальный музей. Оттого, что в квартире Астрид побывали грабители, загадка меньше не стала. Вор ничего не взял, но определенно что–то искал и не нашел. Пленку, вот эту самую? Может, и мой номер в Нью–Йорке из–за нее обыскивали?

Мои раздумья нарушила Клео, пробудившаяся от утреннего сна. Как пушинка, кошка вспрыгнула на стол и теперь сидела на красно–белой клеенчатой скатерти, которая выигрышно оттеняла ее кремовую шубку. Она не спеша, методично вылизывала лапы в дымчатых перчатках, посматривая на меня большими голубыми глазами. Потом прервала свои омовения, подошла ко мне и ткнулась мордочкой в мою ладонь. Я знал, что это означает. Пирог с кардамоном. К кокосовому пирогу она совершенно равнодушна, но ради кардамонного ни перед чем не остановится. Иной раз, чтобы добраться до пирога, который я пеку из полуфабриката, она умудряется даже открыть жестянку. Вот и приходится прятать ее от кошки на верхнюю полку кухонного шкафа.

Я встал, вытащил из жестянки пирог, отрезал кусочек, положил на серебряное блюдечко. Склонив голову набок, блаженно прищурясь, Клео съела его, не оставив ни крошки.

Мужчина в кресле поднял телефонную трубку, набрал номер; взгляд его был устремлен на дворец, возвышавшийся на том берегу. Он предпочитал большие гостиницы, вроде «Гранд–Отеля». Масса народу, всё в движении, неброское изящество, комфорт. Вдобавок, полиция за подобными отелями не наблюдает. Преступный элемент собирается в иных местах, не столь привлекающих внимание. Сам он всегда руководствовался одним–единственным принципом: задумал ограбить банк — приезжай на лимузине с шофером, в костюме от Сэвила Роу, и пусть персонал ломает перед тобой шапку. Не буквально, разумеется, но смысл такой. Человека встречают по одежке — что да, то да. Осанка, манеры, внешние атрибуты, автомобили, одежда, наглая самоуверенность — сколько раз именно это и решало всё. Тут как на таможне. Станешь озираться по сторонам, пойдешь к выходу покорно, с опаской — пиши пропало. Таможенные чиновники и полицейские мигом учуют неладное. Нет, держаться надо так, словно вся таможня у тебя в кармане, словно весь ее персонал числится в платежной ведомости, которую ежемесячно приносят тебе на подпись.