Марина Серова - Коллекционер женщин

Было б удивительно, если бы случилось обратное.

— Таня, в конце концов, тоже разозлилась и перестала себя контролировать…

Ах, она, оказывается, до сих пор контролировала себя!

— …ну и не удержалась.

— Пристукнула бывшего любовника подсвечником, — уточнил Дима.

Страж порядка вечно вклинивался в разговор, когда меньше всего этого ожидаешь.

— Нет, друг мой, только обвинила во всех смертных грехах, — возразила я моей милиции.

— Да, — подтвердила моль.

— Что — да? — одновременно спросили мы с Димой.

— Таня заявила, что во всех ее несчастьях виноват Виктор, что он сломал ей жизнь… ну и все такое. Но сестра же, сами понимаете, была… это самое…

— Понимаем, — успокоила я.

— Баргомистров сказал: «Иди домой, проспись, после поговорим». Или что-то в этом роде. И — Таня рассказывала — отвернулся, встал к ней спиной. Ну, сестра и…

— На этот раз пристукнула, — удовлетворенно произнес Дима.

— Виктор, конечно, не ожидал удара…

Почему, интересно? Может, специально маковку подставил? Скажете же вы иной раз, сударыня!..

— В общем, муж Маргариты Вадимовны скончался на месте, и ваша сестра мгновенно протрезвела…

— Не совсем…

— Правильно. Иначе избавилась бы от канделябра. Кстати, Голубкову велено было нацарапать в «добровольном признании», что он сей компрометирующий предмет утопил. Почему же эта мысль не посетила Татьяну? Уж если она пришла в голову майору Смолину…

— Кому?

— Да есть такой… «обвинитель».

— Таня, полегче, пожалуйста, — подал голос Дима.

А я и забыла совсем, что Анатолий Алексевич есть непосредственное (ничего подобного — очень даже «посредственное») начальство «моей милиции».

— Извини, Димочка. Не знала, что на святое замахнулась. — И, не давая стражу порядка времени для ответа, обратилась к мольке: — Итак, Настя, — мы отвлеклись, — почему же подсвечник не оказался в Волге?

В углу обиженно засопели и затихли.

— Не удалось, — объяснила мадемуазель Белова. — На набережной было много народу.

В другом же месте избавиться от орудия убийства сумасшедшей даме даже в голову не пришло.

— Настенька, неужели у нас во всем Тарасове только один водоем?

— Таня была не в том состоянии… Вот вам… приходилось когда-нибудь лишать человека жизни?

Хм… Девица перешла в наступление. Молодец!

Ну, предположим.

Ответа, впрочем, ей не требовалось. Моль продолжила:

— Много вы при этом рассуждали?

Не особенно.

— И неужели никогда после убийства не испытывали растерянности?

Милая моя, за кого ты меня принимаешь? По-твоему, я убиваю людей пачками? Конечно, только тем и занимаюсь… в свободное время.

«Димка-невидимка» хмыкнул.

— Хорошо, сударыня. Убедили… Ну-с, принесли канделябр домой, помыли, почистили, спрятали…

— Чистила я, — поправила Настя. — Потом, через несколько дней. Таня совсем помешалась… Не знала, что делать.

— А вы знали?

— И я не знала. Но нужно же было хоть что-то… хоть как-то…

— Ладно. А к себе вы зачем принесли эту штуковину?

— Подсвечник? От греха подальше.

Хороший ответ.

— И не боялись?

— Боялась, — честно сказала «домохозяйка и гувернантка». — Но сестра же…

Добрая ты душа.

— И что же, так и собирались хранить сей ценный предмет среди кастрюль?

— Так и собиралась…

Белова всхлипнула.

…Где мои сигареты?

…Вот и все.

Так и получается, господа присяжные заседатели, что в основе как самых добрых дел, так и грандиозных преступлений лежит пленительное, колдовское чувство, имя которому — любовь.

Опять меня на философию потянуло.

Однако и домой пора. Моль «вещала» всю ночь. Сколько сейчас — половина шестого? — а мы до сих пор у нее…

Я вытянула ноги, зевнула. Господи, устала-то как!

Настя смотрит выжидающе. Бедная: на кого она к утру стала похожа! Видели вы когда-нибудь сильно загоревшего альбиноса? Что-то наподобие этого представляла собой «домохозяйка и гувернантка» с опухшим от рыданий пунцовым личиком и заплывшими глазками.

Дима внимательно оглядел девушку с ног до головы и жалостливо произнес:

— К нам бы надо — так и не доедет ведь…

— К вам — всегда успеется! — отрезал молчавший до сих пор Миша.

М-да, на улицу юной леди, пока не обретет прежний — не сказать цветущий, но привычный — вид, лучше не выходить…

— Вот что, Настя, сделаем так: до вечера вы приходите в себя, возвращаете себе нормальный облик, а часиков, скажем, в пять мы заедем за вами. Проводите нас к сестрице.

Мадемуазель Белова покорно кивнула.

— Что с ней будет?..

— Спросите лучше, что будет с вами, милая девочка.

…Таким образом, «неблаговидные поступки», как и «обещали» возлюбленные мои косточки, наконец-то «разоблачены».

Домой иду пешком. В гордом одиночестве. Возница мой возымел желание остаться у мольки. Это даже лучше: прогуляюсь, развеюсь.

На улицах пусто. Спят деревья. Спят дома. Спят люди. Проснитесь, люди; посмотрите, какое замечательное, свежее, прохладное утро!

Каблучки мои цокают по асфальту, и послушно вторит им гулкое эхо. Днем эхо прячется; его пугают шум, крики, гудки автомобилей. Оно просыпается ночью — но ночью скучно, не с кем играть, и эхо резвится ранним утром, передразнивая первые звуки зарождающегося дня.

Деревья тихо покачивают ветками, нежно шепчут что-то, но холодные капли росы, падающие с них, отгоняют сон, заставляют встряхнуться. И деревья сладко потягиваются, расправляя молодую веточку, каждый яркий, не запыленный еще листочек.

— Чив-чив! — Новый день, со своими заботами и радостями, начался и у птиц.

— Мяу! — утробно голосит голодный ободранный кот. Этому светлое время суток не сулит ничего хорошего.

— Киска, хочешь булку?

Не хочет. Киска хочет мясо, а мяса у меня, к сожалению, нет.

Лениво будят друг друга дома. «Старички», ветхие, с обшарпанными стенами, — у них бессонница, ревматизм, артрит; они переговариваются негромко скрипучими голосами. Панельная «молодежь» из бетона, железа и стекла просыпается шумно; сразу всеми своими окнами — удивленно, восторженно — встречает новый день.

Редкие хмурые, невыспавшиеся прохожие в плащах и легких пальто — по утрам холодновато — бредут мне навстречу.

Все заняты насущным, у всех дела. И только я иду «против течения» — навстречу солнцу, ветру, навстречу юному дню… домой. Спать.

Даже переодеваться не стала; как была в костюме, только туфли сбросила — на диван и «Библейские холмы» в руки.

«За шестью трупами проход, изгибаясь, переходит в большое помещение, вход в которое завален чем-то похожим на заграждение. Надо было сначала убрать его.