Валентина Мельникова - Финита ля комедиа

"Ишь ты, гусли в руки и вылитый Садко!" - подумал про себя Федор Михайлович, окидывая быстрым взглядом художника. А то, что мужчина и есть Василий Сухарев, угадывалось по ногтям, у основания которых виднелись узкие полоски белил. Видно, художник писал красками, когда вошла горничная, и, прежде чем спуститься к Тартищеву, успел только обтереть руки тряпкой.

- Чему обязан столь неожиданным визитом? - спросил весело Сухарев и протянул Федору Михайловичу ладонь с длинными пальцами. Рука была сухой и теплой, а рукопожатие - сильным. - Если не ошибаюсь, Федор Михайлович? справился художник и, окинув Тартищева быстрым, как тому показалось, оценивающим взглядом, добавил:

- Много о вас слыхал!

Много! Жаль, не пришлось раньше встретиться! Фактура у вас, Федор Михайлович, скажу я вам... - Он отступил на пару шагов назад и вновь окинул его взглядом. - Ну, чистый Ермак! Бороды только не хватает!

Вы когда-нибудь носили бороду, Федор Михайлович?

Тартищев потер подбородок и с недоумением посмотрел на Сухарева.

- Носил, и что с того? Жена заставила сбрить. Говорит, я с ней вылитый варнак!

- Федор Михайлович, - Сухарев обошел его кругом. - Дайте мне слово попозировать, когда я вернусь из Италии. Я сейчас подбираюсь к новой работе. Не знаю еще, как будет называться. Возможно, "Покорение Сибири Ермаком" или что-то в этом роде. Но центральной фигурой там непременно будет атаман Ермак, а вокруг его боевая дружина. Мужики - огонь! Представляете? Челны у берега, боевые стяги развеваются!

А навстречу Кучум со своей ордой. Решающая схватка!

Лицом к лицу! Уже в ходу не пики, а клинки и боевые топоры... И побеждает тот, у кого напора не занимать и выдержка сильнее!

- А я тут при чем? - удивился Тартищев. - К слову, я ведь не в натурщики пришел наниматься, а по более серьезному делу.

- Что ж, у вас свои серьезные дела, у меня свои, но все ж не отказывайтесь, вы же вылитый Ермак, ничего даже додумывать не надо! Мы вас оденем в соответствующий костюм. Я уже договорился с Туруминым, кое-кто из актеров тоже согласился мне позировать.

- Я, к сожалению, не актер, - развел руками Федор Михайлович, - и служба такая, что минуты свободной нет! Семью, бывает, по несколько дней не вижу!

Так что увольте, Василий Иванович, от Ермака, найдите кого посвободнее для своих занятий!

- Жаль, очень жаль, - протянул разочарованно Сухарев, - такой вы человечище замечательный! У меня аж сердце екнуло, когда я вас увидел!

- Где мы сможем поговорить? - поинтересовался Тартищев, чувствуя, что если художника не остановить, то от темы Ермака им еще очень долго не избавиться.

- А давайте в мастерской, - Сухарев открыл перед ним дверь. - Тут всего ничего ходу. Оля там сейчас работает, моя жена. Видите, в косоворотку меня нарядила. Портрет с меня пишет, - произнес он с явной гордостью. - И очень даже неплохо у нее это получается. Рука у нее, скажу я вам... Мужику иному такое не под силу. Талант, несомненный та-алант! - произнес он несколько нараспев. - И я это утверждаю не только потому, что я Олин муж.

Он радостно засмеялся. А слова "Оля", "муж" и "жена" у него прозвучали как-то по-особому нежно и вместе с тем ласково. И Тартищев понял, что художнику еще в новинку чувствовать себя женатым человеком.

Да и по глазам определить совсем не сложно, что до сих пор еще пребывает Василий Иванович в хмельном угаре первых, самых счастливых дней супружества.

- Оля ваша никак нам не помещает, - успокоил его Тартищев. - К тому же мне хотелось бы и с ней поговорить. И, возможно, в первую очередь.

- Понимаю, - Сухарев неожиданно остановился на лестнице, по которой они поднимались к мастерской.

Взгляд его мгновенно утратил дружелюбие. Желваки на скулах вспухли. Вас ее папаша послал? Это хромое животное? Так вы можете ему передать, что Оля теперь моя жена! И если он хотя бы раз еще посмеет встретить ее на улице или заявиться ко мне в дом, я ему непременно и вторую ногу сломаю. - И, ударив кулаком по перилам, Сухарев яростно процедил сквозь зубы:

- Ну, мерзость! Я тебя отучу, как над дочерью издеваться!

- Нет, я не по просьбе ее отца, - ответил Тартищев и не преминул поинтересоваться:

- Неужто слухи, что отец избивал Ольгу, правдивы?

Сухарев с горечью посмотрел на него:

- Какие там слухи? Это ведь не деспот даже, а чистейшей воды живодер! Вы бы видели, в каком состоянии ко мне прибежала Ольга! На ней ведь живого места не было, и все оттого, что директор театра отказался взять ее в труппу! Я готов был ему голову оторвать, но она меня не пустила. Боялась, что я сгоряча задавлю этого мерзавца. У меня, знаете ли, рука чисто русская, тяжелая! - Сухарев засмеялся и сжал ладонь в действительно приличных размеров кулак. - Я ведь по батюшке из казаков. Его прадед в Сибирь с дружиной Ермака пришел. Потому и считаю делом чести эту картину написать. И без перехода вновь закинул удочку:

- Подумайте, Федор Михайлович! Пару сеансов всего? Или три?

Тартищев крякнул и покачал головой:

- Ох, и шельма вы, Василий Иванович! Кого угодно уговорите!

Сухарев радостно потер руки.

- Ну и чудесно! Я ведь даже мешать вам не буду!

Посижу у вас в кабинете с недельку, сделаю карандашные эскизы, потом маслом попробуем здесь, в мастерской...

Тартищев хотел возразить, что пара сеансов в его понимании означает нечто другое, но Сухарев уже распахнул перед ним двери мастерской.

Смешанный запах краски, льняного масла и еще чего-то незнакомого наполнял собой большую, залитую солнцем комнату. Тартищев даже прищурился от обилия света, который прямо-таки врывался в три окна: два, расположенных на стенах, и третье - в потолке. И поэтому казалось - солнечные лучи струились со всех "сторон, обрушивались на мастерскую настоящим водопадом. На полках и в углах мастерской громоздились гипсовые бюсты, головы, торсы, обломок мраморной колонны, языческие менгиры с изображением древних божеств, керамические сосуды, а на одном из подоконников на обломке сосновой ветки застыло чучело рыси, косившейся на Федора Михайловича абсолютно живым глазом.

На стенах в деревянных рамах и без подрамников висели разных размеров полотна. Еще больше холстов стояло возле стен. Несколько мольбертов, повернутых лицевой стороной к стене, раскрытый этюдник... Одно из полотен, самое большое по размерам, перегораживало мастерскую пополам, а из-за него выглядывало совсем еще юное женское лицо. Очаровательное, с огромными серыми глазами, в которых застыло любопытство, с маленьким носиком, испачканным в темной краске...

Женщина вышла из-за картины. Темные волосы стянуты в тяжелый узел. Широкая блуза с распашным воротом только подчеркивает изящество тонкой высокой шеи. Длинный, весь в разноцветных пятнах фартук, в который она завернута, словно дитя в пеленку, перехватывал тонкий поясок, отчего фигурка ее казалась выше и стройнее. И вся она напоминала собой молодую березку, вытянувшуюся среди дикой буйной поросли таежного буерака. В одной руке она сжимала кисть, в другой - тряпку, всю в краске.