Гарольд Роббинс - Чужак

Они, конечно же, заговорили о Фрэнсисе. Это случалось каждый раз, когда они встречались, — рано или поздно разговор сводился к нему. На этот раз первой упомянула Фрэнсиса Жанет, и Мартин подхватил инициативу. Воспоминания увлекли его, ему хотелось говорить и говорить: о Фрэнсисе, о тех днях, когда они познакомились, о начале их дружбы. Ему казалось, что все произошло только вчера.

— Я помню, как впервые встретился с ним, — услышал Мартин свой голос как бы со стороны. — Мы были совсем мальчишками. Мне было тогда лет тринадцать, и когда я возвращался из школы, ко мне пристала группа ребят. Фрэнсис всыпал мне тогда, но тем самым разогнал их. Это было странно. Я никак не мог понять, почему он испытывал ко мне симпатию, но, так или иначе, он казался мне просто великолепным. — Мартин рассмеялся. — Он умел делать все, о чем мечтают мальчишки, и делал классно. В то время меня интересовал бокс, но у меня ничего не получалось. Он же прекрасно боксировал. Что выяснилось сразу же, как только я попытался его ударить.

Но было еще кое-что, что притягивало меня к нему: его инстинктивная честность в отношениях с людьми, честность, с которой он ничего не мог поделать, и еще его спокойная уверенность в себе и компетентность во всем, что бы он ни делал. Он не терялся, общаясь со взрослыми. Он разговаривал с ними, как со мной, на равных, как будто он был одним из них.

Только благодаря ему я перестал чувствовать себя ущербным. До того я постоянно страдал от чувства неполноценности, зная, что я еврей. Все вокруг напоминало мне, что я неполноценный: непристойные надписи на стенах, пинки под зад на улице, злые насмешки и неожиданные подножки, из-за которых я шлепался на землю, так что мои книжки летели в разные стороны. Это была прямая дорога к тому, чтобы рано или поздно чокнуться и возненавидеть себя самого, так как тогда все, что бы ни случалось, я относил к тому, что я еврей. Он же в один момент избавил меня от моих комплексов, приняв в свой круг без каких бы то ни было вопросов и познакомив со своими друзьями, ничего им не объясняя.

Его друзья тоже приняли меня. Может быть, только из-за него. Может быть, нет. Трудно сказать. Но я склонен думать, что все же не обошлось без его влияния.

Помню, как много лет спустя, когда я учился в медицинском колледже, я понял, что только благодаря ему, а не кому-либо другому, поступаю так, а не иначе. Однажды он сказал мне о каком-то парне, которого я всерьез не воспринимал: «Он нормальный пацан. Ты только должен понять его, вот и все».

В этих его словах я нашел ответ почти на все вопросы, мучившие меня. Если ты понимаешь человека, если тебе ясно, почему он поступает так, а не иначе, ты не должен его бояться: более того, ты не должен допустить, чтобы твои опасения, вызванные непониманием, привели к неприязни, а неприязнь нанесла какой бы то ни было вред этому человеку.

В тридцать пятом году в Германии я снова думал о нем. Тогда я посещал спецкурс в одном из университетов. Однажды после лекций я шел по улице и читал книгу. Книга была на немецком языке, который мне давался нелегко, и я отвлекся больше, чем обычно, и налетел на какого-то человека. Я быстро извинился, даже не взглянув на него, и пошел дальше.

Тут это и случилось. На какое-то мгновение я был растерян и вновь ощутил себя мальчишкой на Пятьдесят девятой улице, над которым издевается толпа балбесов, — я услышал слово «жид», произнесенное зло, с отвращением. Я поднял глаза и увидел человека в форме штурмовика. Он ударил меня, и мне пришлось отдубасить его как следует.

Я вернулся в университет и спросил нашего профессора, который, между прочим, не был евреем, как они допустили, что такое может случиться. Он ответил мне, покачивая седой головой: «Ты не понимаешь, в чем дело, сынок. Люди по своей природе слабые, нездоровые существа, они всего боятся, и их страх рождает ненависть…»

В тот момент я опять подумал о Фрэнки и о том, что он мне говорил. Я спросил профессора: «Почему же вы, которые все понимаете, не объясните это остальным?» Все, что он мне ответил, было: «Нас очень мало, и они не слушают нас».

Я уехал из Германии на следующий день, даже не окончив семестр. Когда я вернулся, я пробовал говорить об этом с родителями, но они меня не поняли. Понимают меня лишь немногие: вы, Рут и еще несколько человек, которых я могу пересчитать по пальцам. Остальные же просто не верят или не принимают это близко к сердцу.

Сколько раз, когда мой пациент никак не выздоравливал и я уставал и впадал в отчаяние, мне хотелось сказать: «Все, к черту! Проваливай отсюда, я ничего не могу сделать для тебя». В такие минуты я всегда вспоминал Фрэнки и говорил себе: «Пациент здесь ни при чем, это моя вина. Я не понял, в чем причина, а если я не понял, то как же я могу помочь ему?»

И я снова погружался в работу и чаще всего выигрывал. Конечно, в ряде случаев я был бессилен, я не мог ничего сделать, но никто не мог обвинить меня в том, что я не воспользовался всеми шансами. Большинство же моих неудач произошло как раз оттого, что я не понял пациентов, оттого, что у меня не хватило ума докопаться до причины. Виновато мое невежество, а не их. — Он засмеялся, поднес бокал к губам и продолжил: — И это говорит Мартин Кабелл, крупнейший психиатр в мире, который пытается объяснить свои профессиональные неудачи с точки зрения здравого смысла. А может быть, загвоздка в том, что у него самого до сих пор не изжит комплекс неполноценности.

Мартин сделал еще один глоток и посмотрел на друзей. Пока он говорил, его лицо расслабилось, сделалось мягче и моложе. Вдруг он улыбнулся своей обычной теплой улыбкой, придававшей его лицу мальчишеский вид. «Мои старые друзья, — подумал он с удовлетворением. — Они такие же, как и раньше, ничуть не изменились. Можно, как и прежде, излить перед ними душу, и они будут тебя слушать». Мир снова окрасился в розовые тона, и впервые после возвращения он почувствовал себя по-настоящему дома.

За время, проведенное в больнице, я многое узнал о своем дяде и его семье. Он работал продавцом в магазине одежды в центре Нью-Йорка, где жил со своей семьей последние десять лет. У них была довольно неплохая пятикомнатная квартира в районе Вашингтон-Хайтс.

Жена была спокойная, кроткая женщина, которую я полюбил с первого взгляда. Все ее слова и поступки свидетельствовали о ее добром отношении ко мне. Она приходила ко мне в больницу каждый день и приносила в подарок фрукты, печенье или книжку, чтобы мне было не скучно коротать время. Она проводила у меня столько времени, сколько могла. Иногда она приходила с моими кузинами — двумя маленькими девочками восьми и двенадцати лет.

Поначалу они относились ко мне с благоговейным страхом и застенчивым дружелюбием. Позже, когда они привыкли ко мне, они даже стали чмокать меня в щеку при встрече и прощании.