Гарольд Роббинс - Чужак

Не выпуская меня из рук, брат Бернард обратился ко всем:

— Расходитесь по своим комнатам. А ты, — сказал он Питеру, — никогда больше не появляйся в спортзале. Он для тех, кто здесь живет.

Пока ребята расходились, брат Бернард держал меня за плечи и отпустил лишь тогда, когда последний из них вышел из зала. Он взглянул на меня, и лицо его стало спокойнее.

— Не таи зла на них, — сказал он. — Им еще нужно учиться.

Я посмотрел на него, тяжело дыша. Из носа текла кровь, бок разрывало от боли. Я ничего ему не ответил.

— Тебе нужно умыться, — продолжил он мягко. — Твой дядя ждет тебя. Одежду сменить ты уже не сможешь, потому что все вещи упакованы.

Я поплелся в туалет и умылся. Брат Бернард молча стоял позади меня, и когда я закончил умываться, он протянул мне бумажное полотенце. Мы молча спустились вниз и направились в кабинет управляющего.

Дядя был уже там. С ним была какая-то женщина, по всей видимости, моя тетя. Когда я предстал перед их очами, вероятно, я выглядел ужасно: весь в крови, куртка и рубашка разорваны в клочья… Я заметил, как побледнело лицо женщины. Сделав несколько шагов, я почувствовал, как бок и грудь сдавило невыносимой болью. В ушах зашумело. Я рухнул на пол, и перед моими глазами закружились лица: брат Бернард, дядя, тетя, Питер, Мэри, Рэймонд, Джерри, его отец, Рут, сестра Анна, отец Куин, Джимми Киф, Феннелли, Джулия…

Я попытался открыть глаза, но у меня ничего не получалось. Казалось, мои глаза плывут в океане слез… В конце концов, после нескольких часов усилий, так мне казалось, я открыл глаза. Я находился в какой-то ослепительно белой комнате. Надо мной склонились мои дядя и тетя и брат Бернард. Краешком глаза я заметил медсестру, выходившую из комнаты. Мысли путались у меня в голове. Я не мог понять, откуда взялась медсестра. Приподняв голову, я попытался заговорить, но брат Бернард приложил палец к моим губам:

— Тихо, помолчи. Ты находишься в больнице имени Рузвельта. У тебя сломано три ребра. Лежи тихонько.

Я расслабился, и моя голова упала на подушку. Последнее, что промелькнуло перед моими глазами, прежде чем я опять забылся, был листок отрывного календаря, висевшего на стене. На нем большими буквами было написано: «1 сентября 1925 года».

Это был мой последний день в приюте Святой Терезы.

Мартин стоял перед входной дверью, прислушиваясь к перезвону каминных часов, доносившемуся из квартиры. Он снял фуражку. Свет, падающий сверху, окрасил его светлую негустую шевелюру в тусклый золотой цвет сродни золотым дубовым листьям, вышитым на плечах его униформы. Улыбнувшись, он подумал: как они выглядят сейчас? Четыре года — срок немалый.

Все изменились за эти четыре года, и изменились очень сильно. Он усмехнулся. Ему — да не знать об этом. За эти четыре года он видел воочию, как мальчики становились мужчинами — взрослыми, усталыми мужчинами. Они обращались к нему за помощью, и на их неискушенных лицах лежала печать ужаса и безысходности. Жестокость и боль, с которыми столкнулись вчерашние мальчишки, оставили в их душах глубокий след — плату за переход из мира детства в мир взрослых.

Это была его работа — избавлять их от невидимых, скрытых шрамов, которые время оставило на их неокрепших душах. Что касается тела, то тут все обстояло относительно просто: нужно было брать в руки скальпель, резать и молиться, и даже когда молитва была кончена, рука хирурга продолжала резать бренное тело. Так или иначе, хирурга никогда не покидает чувство безысходности: одному Богу известно, выживет пациент или нет. Да или нет — все достаточно просто.

Его работа была сложнее. Он не прикасался к их телам, он прикасался к их душам. То, что он делал, было неосязаемо и, на первый взгляд, не связано с жизнью или смертью. Но на самом деле это было далеко не так: его незаметная тонкая работа как раз и определяла, жить или нет тому, кто приходил к нему за помощью. Не всякий может обнаружить результаты хирургического воздействия на душу: нужно знать, каковы признаки этого воздействия, и уметь увидеть их. Иногда ты внезапно замечаешь, как чуть задрожали губы плотно сжатого рта, или вдруг глаза осветились каким-то новым огнем, или успокоилась дрожавшая ранее рука. Иногда эти внезапные изменения проявлялись в том, как человек начинал держать голову или как изменилась его походка. И только тогда можно было признаться себе, что ты победил. Только тогда можно было ощутить триумф, который так легко может ускользнуть от тебя, если ты вовремя не обратишь внимание на эти неуловимые изменения.

Жанет открыла дверь. Мгновение они вглядывались в лица друг друга. «Она почти не изменилась, — с удовольствием подумал он, — то же маленькое личико, голубые глаза и светлые волосы, небрежно зачесанные, как у беспризорного мальчишки».

— Марти, — раздался ее чудный голосок.

Он почувствовал прикосновение ее мягких губ к своей щеке и губам. Легкий, нежный поцелуй приветствия и дружбы.

— Прошло… — начала она, и он разнял руки.

— Четыре года, — продолжил он, улыбаясь. — Я только что размышлял об этом…

— Как и мы, — прервала его она. — Это немалый срок. Мы все думали, изменился ты или нет.

— Это смешно, но я думал то же самое о тебе и Джерри.

Она взяла его за руку и повела в гостиную. По дороге Марти продолжал рассказывать:

— Ты знаешь, когда я стоял перед вашей дверью и ждал, когда она откроется, несколько секунд мне казалось, что я совершенно посторонний здесь человек.

Она сняла с него фуражку и передала в руки горничной, неизвестно откуда вдруг появившейся и так же внезапно исчезнувшей. В комнату вбежал Джерри.

Они соединили руки в крепком рукопожатии и долго не могли разнять их. Глядя друг на друга, они говорили наперебой, не вникая в смысл слов, о всякой чепухе, как обычно случается, когда долго не видевшиеся люди глубоко тронуты неожиданной встречей.

— Марти, старый костолом!

— Джерри, адвокат всех калек!

Жанет принесла напитки. Мужчины подняли бокалы.

— За то, что мы опять вместе, — произнес улыбающийся Джерри, протягивая свой бокал Марти.

— За вас, — произнес в ответ Мартин.

— Минутку, — оборвала их Жанет. Мужчины взглянули на нее. Она гордо посмотрела на них и, улыбаясь, добавила: — За дружбу, — и высоко подняла свой бокал. — За настоящую дружбу.

Они осушили свои бокалы.

О таком обеде Мартин мечтал давно: шикарная белая скатерть, ослепительно сверкающее столовое серебро, безупречно чистый фарфоровый сервиз и канделябры. И, конечно, друзья — друзья его детства, с которыми он может вернуть время назад и вновь пережить волнующие дни юности, когда мир был нов, каждый день непохож на предыдущий и каждое завтра овеяно надеждой.