Александр Ярушкин - Рикошет

Ерохин сидит не шевелясь. Потом выпрямляется и, глядя прямо в глаза оперуполномоченного, хрипло роняет:

— Поздно.

— Простите, что я выражусь несколько высокопарно… Но за человека бороться никогда не поздно. Тем более, за любимого. Ведь вы любили свою жену. Любили и оставляли в опасности.

Кромов берет чистый бланк, привычно заполняет его. Заполнив, протягивает Ерохину вместе с протоколом допроса:

— Ознакомьтесь и подпишите.

Не глядя на Ерохина, он нажимает клавишу селектора.

— Дежурный по райотделу майор Бачило, — раздается из динамика.

— Товарищ майор, я освобождаю Ерохина… Улетаю в Новосибирск рейсом в ноль тридцать.

— Хорошо, скажу, чтобы ему вещи приготовили. Пусть зайдет в дежурку, — отвечает майор и с явным недоумением в голосе спрашивает: — Вы машину хотите попросить до аэропорта?

— Нет, нет… Спасибо, — говорит Кромов и отпускает клавишу.

На лице Ерохина испуг. Он сглатывает вставший в горле комок, с усилием выдавливает:

— Освобождаете?

— Да.

— Значит, поверили?

Не отвечая на вопрос, Кромов произносит:

— Ваши действия подпадают под признаки части первой статьи сто двадцать седьмой Уголовного кодекса РСФСР. Это преступление не является тяжким, поэтому избирать вам меру пресечения в виде содержания под стражей нецелесообразно. Получите повестку от следователя Добровольского, незамедлительно выезжайте в Новосибирск.

— Что за статья такая? — настороженно интересуется Ерохин.

— Оставление в опасности.

— А-а… — не до конца сознавая происходящее, тянет Ерохин.

Следователь Добровольский виновато посмотрел на Кромова:

— Ты извини, я бы сам полетел, но у меня по двум делам сроки подходят, а еще кучу очных ставок нужно провести.

— Да слетаю… Только я ставлю себя на место этого Ерохина и ничего не могу понять. Если он ее не сталкивал, должен был сразу заявить, сестре сказать… Если столкнул тем более, чтобы отвести всякие подозрения…

— Может, он того? — Добровольский покрутил пальцем у виска.

— Сестра говорит, вполне здравомыслящий мужик. И когда у нее был, вел себя, как обычно…

— Но ты же знаешь, он раньше был судим за избиение жены. Не исключено, что в конце концов расправился… Хотя доказать это нам будет жутко трудно!

— Если сам не расколется, — невесело ответил Кромов.

— Вряд ли… Зачем ему это? Если бы он был искренним человеком, прямо в заявлении написал бы: так и так черт, дескать, попутал, убил я свою жену. А он что пишет? Пишет, что напилась и сама выпала… Так что, Кромов, решать тебе все на месте. Посмотришь на него, поговоришь с соседями… Что тебя учить? Сам все знаешь…

— Она же целых три часа жила, и ее еще можно было спасти, а он молчал! — сердито сказал Кромов. — Оставление в опасности налицо.

— Если только это, отбери обязательство являться по вызовам и сообщать о перемене места жительства.

— Понятно, — вздохнул Кромов и поднялся: — Пошел. Домой еще заскочить надо.

Догадываясь, о чем не решается спросить Ерохин, Кромов говорит:

— Поскольку доказательств, которые бы свидетельствовали о том, что вы убили жену, недостаточно для предъявления обвинения, дело в этой части будет прекращено… Везде расписались?

— Везде.

— Я вас больше не держу, — складывая в портфель бумаги, неприязненно произносит Кромов, дожидается, когда за Ерохиным закроется дверь, и вынимает сигарету.

Кромов стоит, облокотившись на высокий круглый столик. Стоит, чуть сутулясь: ему все время кажется, распрямись он — голова упрется в низкий потолок, зияющий желтыми дырами, в которых скрываются лампы. Перед ним на тарелочке из фольги — два бутерброда. Один с сыром, другой с колбасой. В руках — граненый стакан с растворимым кофе.

Кромов словно забыл о бутербродах. Он маленькими глоточками припивает кофе, а его взгляд устремлен в сторону зала ожидания. Взгляд усталого, безразличного ко всему человека.

Внезапно зрачки сужаются, как у атлета, который долго готовил себя к прыжку и теперь видит перед собой только планку, а весь мир для него исчез. Но это длится мгновение. Тут же глаза Кромова становятся спокойными, однако в них нет и следа прежней вялости.

По залу ожидания быстро идет Ерохин. Он вертит головой, наступает на ноги пассажирам. На лице такое отчаяние, будто в течение какого-то часа он успел опоздать на самолет, потерять вещи и вдребезги разругаться со всем аэропортовским начальством.

Почти бегом он направляется к лестнице, чтобы подняться на второй этаж, но в этот момент различает знакомую фигуру под низко подвешенным потолком буфета, замирает и чуть не с радостью кидается туда. Однако по мере приближения его шаги становятся все медленнее, лицо застывает.

Он молча останавливается у столика.

Молчит и Кромов.

В зале ожидания надрываются включенные на полную громкость телевизоры. У буфетной стойки кто-то умоляет разрешить взять без очереди пачку сигарет. Где-то плачет ребенок. Вкрадчивый голос, перекрывая шум, предлагает прослушать информацию о задержках рейса.

Но Кромов и Ерохин ничего этого не слышат. Обоим кажется, что тишина, повисшая в воздухе, никогда не кончится.

— Я пришел сказать… — начинает Ерохин и с надеждой смотрит на оперуполномоченного, ожидая, что тот поможет ему.

Кромов продолжает молчать.

Лицо Ерохина перекашивается в ухмылке, в которой и злость, и решимость разом покончить со всем, что привело его сюда.

— Я ее столкнул! — яростно, но так, что его слова слышит только Кромов, выкрикивает он. — Я!

— Знаю, — негромко отвечает оперуполномоченный.

— Ничего вы не знаете! Она мне всю душу искорежила! Но у меня и в мыслях не было ее убивать! Не было!.. Увидел, как она высунулась, и сам не знаю, как рука поднялась… Толкнул.

Кромов опускает руку под стол, щелкает замками подвезенного на металлическом крючке портфеля, нащупывает лапку с бумагами и вынимает бланк протокола допроса:

— Будете давать показания?

Ерохин отводит глаза, буркает:

— Нет. Мне еще пацана на ноги поставить надо.

Убрав протокол в портфель, Кромов тихо, стараясь не выказать брезгливости, произносит:

— Я предполагал…

— Что?! — будто до него не дошел смысл сказанного, переспрашивает Ерохин.

— Ожидал я вашего здесь появления, — продолжает Кромов. — Зачем бы мне в вашем присутствии сообщать дежурному время вылета самолета?..

Ерохин затравленно оглядывается.

— Не пугайтесь, — презрительно усмехается Кромов. — Никто вас не схватит, и в моем портфеле нет магнитофона…

— Откуда вы могли знать, что я приду? — насупленно спрашивает Ерохин. — Я сам этого не знал.

— Вам же надо выговориться, покаяться… А выговориться не перед кем. Вы всю свою жизнь были один, а теперь и подавно. Рассказать соседу? матери?.. А вдруг они возьмут и выложат следователю?.. Остается только одно — рассказать оперу. Причем, не на допросе, а так, в частной беседе. Кто ему, оперу, поверит? Ни для следователя, ни для суда он не свидетель, вот и наговаривает… Расчетливый вы, Ерохин. И душу очистить решили, и наказание не понести.