Александр Ярушкин - Рикошет

— Ребенка мне надо растить…

— Ребенка?!. А как вы будете смотреть ему в глаза?.. Чему учить? Честности? Порядочности? И у вас повернется язык употреблять такие слова?.. Вы же убийца его матери. Убийца, не понесший наказания. Сейчас вас еще мучают угрызения совести, но они пройдут. Ведь вы нашли себе оправдание — нужно воспитывать ребенка. А со временем подыщутся и другие аргументы…

— Не хочу, чтобы Витька рос сиротой! — упрямо повторяет Ерохин.

Кромов словно забыл о его существовании и размышляет с самим собой:

— Я думал, почему он сразу не заявил? Теперь ясно, о чем я забыл — о поправке на страх. Он надеялся на невозможное. Сам понимал, что невозможное, но медлил, выжидал. Вдруг не хватятся, вдруг не найдут, вдруг все обойдется…

Взгляд Кромова тяжелеет, упирается в Ерохина:

— Слушай, иди отсюда.

Словно придавленный этим взглядом, Ерохин, сгорбившись и еле переставляя ноги, плетется к выходу.

Кромов вытаскивает из кармана шариковую ручку, одним движением переламывает ее и, аккуратно сложив обломки в тарелочку с нетронутыми бутербродами, идет к секции № 8, где уже заканчивается регистрация билетов.

Войдя в кабинет следователя Добровольского, Кромов опускается на стул, кладет на колени портфель.

— Устал? — сочувственно интересуется Добровольский.

— Новосибирск не принимал. До десяти утра в Омске сидели. Хотел уже поездом добираться.

Добровольский загадочно улыбается. Кромов видит веселые искорки в его глазах и непонимающе хмурятся.

— Не дожал ты Ерохина, — говорит следователь. — Час назад Брылкин звонил. Ерохин пришел с повинной и все рассказал: как и за что жену из вагона вытолкнул… А ты, выходит, не дожал…

Кромов опустошенно кивает, потом слабо улыбается.

— Не дожал…

1986 г.

Кромов шагает с удовольствием. Тротуар устелен веселым скрипучим снежком, легко дышится, легко чувствуется… Отпуск на то и отпуск, чтобы человек окреп, воспрял духом и приготовился к длинному рабочему году, который, не подчиняясь календарю, может тянуться и десять, и одиннадцать, или, как это было в случае с Кромовым, целых девятнадцать месяцев. Все зависит от начальства, вернее, от количества материалов, отписанных для раскрытия.

— Наконец-то попался! — слышится плотоядный возглас.

Кромов оборачивается.

Радостно потирая синие от призрачного света фонарей руки, к нему спешит следователь прокуратуры Добровольский.

— Ищу-свищу, а его след простыл! — смеется следователь, довольный встречей.

— В отпуске находился, в заслуженном, — улыбается Кромов, пожимая холодную, как ледышка, руку.

Предвосхищая вопрос, Добровольский виновато поясняет:

— Вчера полез в автобус, перчатки в карман засунул. До дома доехал, все нормально. Выхожу, хвать-похвать, одной нет… Хожу теперь без перчаток, в одной-то как-то неудобно… Надо будет в ЦУМ заскочить за новыми, да все…

Они идут рядом. Широкоплечий, выше среднего роста, Кромов и невысокий, худенький, но весь как-то ладно скроенный Добровольский. На оперуполномоченном — сутулящая его пухлая спортивная куртка. На следователе — элегантное двубортное пальто.

— Лихо ты от меня тогда улизнул, — сокрушенно качает головой Добровольский. — Шмыг! И нет его…

— На задержание вызвали, — оправдывается Кромов.

— Кого это ты задерживал? — приостанавливается следователь.

— Да так… бухгалтера одного…

Кромов подбежал к группе граждан, суетливо окруживших вход в подъезд жилого дома. Чтобы сразу внести ясность, бросил:

— Уголовный розыск!

Две пожилые тетки — фигурами, набитыми авоськами, пальто местной фабрики, возбужденными лицами похоже на сестер-близнецов — наперебой принялись рассказывать о случившемся.

— Кто потерпевшая?! — резко оборвал гомон оперативник.

Из-за спин теток робко вышла тщедушная женщина-подросток с шестимесячной завивкой на голове:

— Я…

Голосок прозвучал тихо и неуверенно, словно до сих пор не могла она понять, с ней ли произошло несчастье или с кем другим.

— Он был вооружен? — отрывисто спросил Кромов.

— Да-а…

— Нож?

— Кажется, нож… блеснуло что-то… узкое, длинное… — почти прошептала потупившаяся потерпевшая.

— Прямо к горлу подставил! — взметнув руку к слоеному подбородку, подсказала одна из теток.

Продолжая смотреть на застенчивое лицо потерпевшей, Кромов спросил:

— Внешность запомнили? Узнаете, если что?

— Да-а… Злобная такая…

— Старшину милиции не видели? — оглядев людей, поинтересовался Кромов.

— В подъезде он, тута, — поспешила вставить другая тетка. — Старенький… Ой, пырнет его бандюга!

Кромов пропустил мимо ушей этот вопль, взглянул на пожилого моряка с погонами капитана третьего ранга:

— Товарищ военный…

Повисшая на руке моряка женщина негодующе всхлипнула:

— Никакой он не военный! Военруком в школе работает!

— Прекрати! — холодно прошипел муж.

— Вырядился! — в голосе женщины звучало нечто, очень похожее на заурядную ненависть.

Кромов прервал перепалку:

— Товарищ капитан третьего ранга, оставайтесь с женщинами, если кто-нибудь выйдет из подъезда, задерживайте… И сразу зовите меня…

Не мешкая больше ни секунды, Кромов кинулся к дверям девятиэтажки.

Старшина Яремчук был старшиной не только по званию, но и по занимаемой в отделе милиции должности. Уже тридцать лет он ежегодно, по осени, выдавал работникам обмундирование и в течение всего года следил за кучей всяких хозяйственных мелочей. Всегда бубнил что-то под нос, путая русские слова с украинскими, ворчал, когда приходили в каптерку с просьбой заменить замок в двери кабинета. Присматривал он и за пятнадцатисуточниками, делающими в отделе капитальную уборку, самолично руководил ремонтом помещений. Оперативной работой он никогда не занимался.

Поэтому Кромов и спешил.

Однако застал старшину в самом безоблачном настроении. Смуглое до черноты, но не от загара, а от природы лицо Яремчука довольно осклабилось:

— Катается, подлюка!

— Катается…

Кромов подошел к закрытым дверям лифтовой шахты, прислушался. Звук движущейся кабины то уходил вверх, то замирал, то приближался, потом снова уползал к последним этажам.

— Минут пять ездит, — посетовал старшина. — И не ухватишь.

— Так, так, так, — пробормотал Кромов, на мгновение задумавшись.

Старшина задрал голову, придерживая фуражку, зычно гаркнул:

— Эй! Кончай баловать! Спускайся! Все одно поймаем!

Лифт остановился примерно на пятом этаже, раздался вспугнутый топот нескольких ног, хлопок двери, детские голоса. Яремчук озадаченно повернулся к оперуполномоченному:

— Никак и взаправду малятки шалили…