Мария Амор - Вкус Парижа

Страсть к балету не могла полностью объяснить нервозность его жестикуляции.

– Вы были один или с кем-то?

Теперь он двумя пальцами ухватил верхнюю губу:

– Один, но я уверен, что кто-нибудь наверняка меня там видел. Попробуйте явиться в театр с любовницей, и вы поймёте, что сделать это тайком невозможно. А меня знает весь Париж, так что трудно представить, чтобы никто не заметил.

– В таком случае, если не найдётся никого, кто бы вас там видел, это будет очень… странно, – я грел арманьяк в ладонях, наслаждаясь законсервированным в золоте напитка ароматом сухофруктов и цветения.

Жёлтая кожа Додиньи посерела, длинный нос уныло поник. Он пощупал мочку правого уха, печально спросил:

– Вы думаете, это я его убил?

Ещё печальнее я ответил:

– Любовница имеет алиби. Так что, похоже, либо вы, либо вдова с её приятелем Бартелем.

Он отмахнулся:

– Это не она.

– Почему вы так уверены? Я видел её в госпитале и убедился, что у мадам Люпон есть все качества, требующиеся успешному убийце: выдержка, хладнокровие и готовность следовать своим интересам. Причины избавиться от Ива-Рене у неё имелись: Люпон был неверный супруг, не исключено, что собирался бросить её. А теперь, после его смерти, она – его наследница.

– С ней же был Бартель.

– Знаете, бугатти и прочие сокровища Люпона могли заставить его стать не только соучастником в убийстве, но и лжесвидетелем.

– Это не она, – категорически отрезал Додиньи.

Я поймал его:

– Похоже, вы знаете наверняка.

Он слегка смутился, но, потеребив ухо и почесав нос, нашёлся:

– Не тот человек Одри, чтобы оставить жертву недобитой. Она бы даже гильзу не забыла подобрать. – И перешёл в нападение: – А вы уверены, что это не ваша жена?

Теперь уже обороняться пришлось мне:

– Крайне не похоже на неё – стрелять в пристающих наглецов. И Люпон не назвал её имя.

Во всяком случае то, что мне послышалось, точно не звучало как «Элен Ворони́н». Только сейчас я полностью, окончательно осознал, что лучших доказательств у меня не имелось.

Додиньи вздёрнул узкие плечи:

– Вы бы не признались, даже если бы Люпон продиктовал вам её имя по буквам.

– Но тогда я не стал бы заниматься расследованием, – янтарный огонь арманьяка опалил язык, гортань и протёк по всему телу, прожигая путь для наслаждения. Я подобрел и успокоил нервничавшего собеседника: – Не волнуйтесь, убийцу непременно выдадут улики. Например, он мог потерять что-нибудь на месте преступления, а?..

Взгляд Додиньи метнулся куда-то вбок.

– Или оставить свои отпечатки пальцев. Ведь вы сами написали, что каждое преступление оставляет след, не так ли?

Он вскинул на меня испуганные глаза.

Арманьяк настроил меня благодушно, и я заверил его:

– Рано или поздно преступника найдут.

Некоторое время он сосредоточенно грыз ноготь мизинца, видимо, обдумывая последние достижения современной криминалистики. Потом собрал лоб в плиссировку складок:

– А разве на одежде могут остаться отпечатки пальцев?

– Не знаю. Может, на лацкане пиджака. На покойнике был смокинг с атласными лацканами. Один из них был оторван. Мне кажется, на атласе должны остаться какие-то следы.

Додиньи, похоже, догрыз ноготь до мяса и теперь угрюмо переваривал сказанное.

Я продолжал успокаивать его:

– Мало того, судя по содранной коже косточек правой руки покойника, Люпон успел подраться с убийцей.

Додиньи так резко отодвинулся от стола, что ножки его стула издали противный скрип. Почти в отчаянии он воскликнул:

– Это не я! Я не убивал его! Я в жизни не стрелял из пистолета! Я никогда не смог бы выстрелить в человека, даже в такого, как Люпон.

– Слушайте, а чего вы так боитесь? Вы ведёте себя так, как будто это вы.

Трясущимися руками Додиньи содрал пенсне, уставился на меня беззащитными близорукими глазами:

– Это правда. За эти два дня я впал в панику. Мне кажется, все меня подозревают, потому что я боролся с его аферами, писал ему обвинительные письма. Все думают, что я ему завидовал. Я бы завидовал его успехам, его известности, обширным знаниям и безошибочному вкусу, если бы не был убеждён, что Люпон заполонял рынок искусными имитациями и тем самым рушил антикварный мир Франции. Каждый раз, когда я обнаруживал фальсификацию, которая так или иначе была связана с ним, я поднимал шум, я обличал его, я пытался противостоять его мошенничеству. Я стремился предотвратить искажение нашего прошлого, восстановить порядочность и доверие в мире антиквариата. Но подозревать, что я пытался убить его, – это смешно!

Меня поразила искренность его тона. Я, конечно, понимал, что преступник будет лгать и постарается сделать это как можно убедительнее, но, надо отдать должное Марселю Додиньи, он гораздо больше смахивал на жалкого обормота-неудачника, чем на беспощадного убийцу. А как же тогда пуговица? И цел ли старый пиджак? И кто сказал, что убийца должен быть похож на убийцу? Та, которая производила впечатление женщины, способной бестрепетно застрелить неверного аманта, вместо этого вечером 27 мая мирно дрыхла в Рамбуйе.

Я успокаивающе поднял ладони:

– Хорошо, я убеждённый сторонник презумпции невиновности. Но если не вы, не Креспен и не Одри Люпон, тогда кто?

Вместо ответа он опять захрустел пальцами, не сводя с меня затравленного взора. Я оглянулся на гарсона, знаком попросил счёт.

Додиньи поспешно склонился ко мне, забрызгал слюной:

– Один из тех, кого Люпон обманул. Или кто-то из его сообщников.

Ну да, никакая другая теория его просто не устраивала.

– Кто? Расскажите о них.

Он сделал это со страстью. Люпон был его учителем в Сорбонне по истории французской мебели XVII – XVIII веков. Ни один скрипач не знал так свою партию, как знал Ив-Рене орнаменты барокко. Люпон чувствовал гармонию симметрии эбеновых секретеров лучше, чем композитор – собственное произведение. Изгибы и завитки кресел и козеток влекли его не меньше изгибов женского тела. Благодаря безупречному вкусу и бездонным знаниям книга Люпона о мебели рококо до сих пор является катехизисом для специалистов и любителей. Это из-за него Додиньи выбрал своим жизненным поприщем историю античной мебели.

От гасконской амброзии и воспоминаний лицо моего собеседника слегка порозовело.

– В Сорбонне студенты прозвали его Пер-Лашез, то есть отец стула. Он был апостолом мебели XVIII века: стульев, табуретов, кушеток, кресел – всего того, на чём восседало или возлежало придворное общество. Эта мебель позволила создать во Франции салоны, в которых царило бесподобное остроумие, в которых искусство общения достигло совершенства. Но Пер-Лашез оказался кладбищем антиквариата. Его злым гением. Он занялся изготовлением фальшивок.