Мария Амор - Вкус Парижа

Я набрал в грудь воздуха, протёр лицо и обречённо нырнул в неизбежное выяснение отношений:

– Ну я же вижу, что что-то не так.

– Тогда зачем спрашиваешь, если сам видишь? – она подняла на меня злые, переполненные слезами глаза.

Я бы, конечно, не спрашивал, если бы надеялся, что само собой распогодится. У женщин удивительная уверенность, что если долго терзать мужчину, то из этого ада непременно вырастет глубокая привязанность, душевное спокойствие и мир.

– На меня злиться нет причин.

– Я не злюсь. Мне одиноко. И больно. И страшно. А тебя никогда нет со мной.

Я подошёл к ней с твёрдым намерением помириться, сказать, что люблю её и сделаю всё, чтобы защитить и спасти. Но инфантильные обиды и необоснованные обвинения опять вызвали возмущение и досаду – негодный рецепт для страсти и нежности. И всё же я напомнил себе, что ей и впрямь очень плохо: проклятое полицейское расследование, настоящих друзей в Париже нет, мать на другом конце света, а я – она права – не могу постоянно быть рядом.

Я глубоко вздохнул:

– Елена, умоляю, возьми себя в руки. Потерпи ещё чуток, я надеюсь, сегодня всё прояснится.

– Лучше бы ты был со мной, а расследование оставил полиции! Ты так холоден. Мне кажется, ты больше не любишь меня…

Я стиснул зубы. Над ней нависло обвинение в убийстве, а её волновали только наши отношения. Я не узнавал свою сильную, уверенную и решительную жену в этой слабой и потерянной женщине.

– Я стараюсь помочь тебе, я пытаюсь найти убийцу.

– По-моему, от твоих стараний только хуже.

Это уже было чересчур. Я встал и ушёл на кухню. Она пришла следом, принялась мыть вчерашнюю посуду, а потом вдруг склонила голову и застыла, вцепившись в край раковины. Вода текла, но она не замечала, только под стареньким, ещё тегеранским халатиком вздрагивали худенькие лопатки. От её отчаяния меня окатил вал вины. Она цеплялась за меня, потому что её мир рушился, ей было страшно и не на кого опереться, а я вчера обиделся на то, что она улыбалась Дерюжину. Я подошёл, обнял её, поцеловал в макушку.

– Воробей, пожалуйста, держись. Поверь, я не терял времени зря. Я убедился, что в Люпона стрелял Додиньи. Я уже говорил с Валюбером.

Она обернулась, обхватила меня обеими руками, прижалась ко мне:

– Да-да. Прости, я расклеилась.

Женщины правы: после пронёсшейся грозы озон примирения освежает чувства. Я потёрся щекой о её волосы, вдохнул нежный, родной запах «Арпежа».

– Душа моя, всё будет хорошо. Вот увидишь, сегодня Додиньи арестуют, и весь этот кошмар окажется позади.

Жарко дыша мне в ключицы, сквозь слёзные спазмы она выдавила:

– Всё равно всего уже не поправишь. И в «Шапке», и в «Имеди» отказались от заказов. А на рю Карбон заявили, что мадемуазель Шанель занята. Никто больше не хочет иметь со мной дела.

Я не знал, что сказать. Над ней висит обвинение в убийстве, а она способна огорчаться из-за таких пустяков! Мне же эта новость принесла лишь огромное облегчение: ну и слава богу! Конец этим дизайнерским амбициям, а с ними и всей этой проклятой светской суете. Убийцу арестуют, Елена вздохнёт свободно, наконец-то станет прежней. Весной мы вернёмся в Тегеран, и наша семейная жизнь окончательно потечёт по привычному и блаженному руслу. По вечерам я буду входить в заросший сиренью сад, сквозь листву будут светить кухонные окошки, жена и тёща будут радостно встречать меня, нас будет ждать вкусный ужин, тепло и уют. Елена снова станет счастлива, как была счастлива до Парижа.

Я усадил её на стул, сел перед ней на корточки, положил ей голову на колени.

– Поэтому ты вчера вернулась так поздно и в таком настроении?

– Дмитрий Петрович очень старался помочь. Возил меня по всему городу. Но всё напрасно.

Меня кольнуло, что она искала помощи Дерюжина, но с другой стороны – я ведь и правда весь вчерашний день отсутствовал.

Я поцеловал её руки:

– Пошли их всех к чёрту, любовь моя. Они не нужны тебе. Поверь, я люблю тебя, просто вся эта история сводит меня с ума.

Я стал целовать мокрое, солёное лицо и целовал так долго, как требовалось для того, чтобы доказать свою безмерную любовь, неколебимую верность и неиссякаемую нежность. Через минуту она уже смеялась сквозь слёзы, ерошила мне волосы и шептала что-то ласковое.

Для закрепления результата я поцеловал её в нос и с облегчением спросил:

– А как насчёт кофе?

Она вспорхнула:

– Я купила новый паштет, тебе понравится!

Заварила кофе, порезала сыр, багет, выложила паштет, варенье и круассаны. Из-под халатика торчали бледные щиколотки и стоптанные задники тапочек. Всё это – от впадинки на шее до терракотовых пяток – было бесконечно родным, моим, любимым и никакого отношения к описываемой газетами фам фаталь не имело. Не должно было иметь.

Уже от чистого сердца я продолжал увещевать её:

– Воробей, это не стоит того, чтобы огорчаться. Тебе не нужен никто из этих кутюрье. Хочешь, вызовем к нам Веру Ильиничну? Тебе с матерью будет веселее.

– Нет, я не сдамся. Мне нужно знать, чего я стою, чего стоят мои дизайны.

– Ты и так прекрасно знаешь. В Тегеране у тебя свой магазин и своя клиентура.

– Ну как ты можешь сравнивать? Тегеран – это дыра, где никто не видел ничего лучшего. Мне важно доказать себе, что я не хуже всех тех женщин, которые добились успеха здесь, в Париже.

Вот оно, это жуткое тщеславие современных бабочек, колорадским жуком губящее семейное счастье!

– Твои шляпки очаровательны, уверяю тебя. Ты можешь продолжать их делать, красоваться в них сама и дарить всем, кто согласится их носить, – сказал я как можно веселее, стараясь не вспоминать о застывшей лаве Везувия в дымке вуалетки. – Но прошу тебя, не забывай, что есть и другие радости в жизни! Вспомни, как ты любила наш дом, сколько возилась в саду! А твои обеды?! Мустафа всё время жаловался, что ты изгоняешь его из кухни.

Было очень приятно сидеть летним утром в солнечном луче, вспоминать блаженные времена в Тегеране, вдыхать крепкий, бодрящий запах кофе, набивать рот тающей мякотью багета и представлять нашу будущую безмятежную жизнь.

Но Елена положила нож и с неожиданной решимостью заявила:

– Саша, ты не понимаешь. Той женщины, которая любила ковыряться в саду и белить дом, больше нет. Времена изменились, и изменилась я. Я хотела, я надеялась стать дизайнером, как все эти женщины здесь, в Париже. И мне это нужно, понимаешь? Нужно. Я не могу представить свою жизнь без этого. И никакие пловы и шербеты мне этого не заменят.

Я молчал.

– Ну что ты молчишь, скажи что-нибудь?

– А что я скажу? Тебе же не нужно ни моё разрешение, ни моё одобрение. Ты сама уже всё решила.

Она покачала головой:

– Мне нужна твоя поддержка, очень нужна. Но даже если ты мне не поможешь, я не откажусь от своей мечты. – Встала. – Я иду одеваться. Есть ещё пара магазинов, куда имеет смысл наведаться.