Мария Амор - Вкус Парижа

– Одри рассталась с Бартелем, а он был единственным свидетелем их рандеву в момент убийства. Если бы он покрывал её, она бы не решилась на разрыв. Так что её приходилось исключить.

– Это мог быть трюк. Они могли специально расстаться до конца расследования, чтобы никто не сомневался в их показаниях в пользу друг друга.

– В таком случае они далеко зашли: вдова тут же сошлась с Мийо, а Бартель начал писать о ней гадости. На тактическую хитрость это не похоже. Нет, после появления браунинга Марго торчала поганым кукишем, ее можно было вычислить одним методом исключения.

– Я без всякого метода исключения сразу учуяла, что пистолет принадлежал женщине, которая душилась «Шанелью №5». У всех женщин сумочки пахнут их духами и сигаретами, и деревянная ручка пистолета впитала этот запах. И Дмитрий Петрович со мной тоже согласился.

– Это делает честь тонкому обонянию Дмитрия Петровича, но запах быстро выветрился. Зато я наконец-то догадался, что это за необъяснимый «кадавр фу». Для этого мне пришлось перебрать все известные мне сквернословия на всех известных мне языках.

– И что это было? – спросил Дерюжин.

– Настоящая фамилия Марго – Креспинская, её отец – поляк, от него она научилась ругаться по-польски. Когда она споткнулась, у неё вырвалось: «Пся крев!»

Полковник почесал бровь:

– Я бы никогда не сообразил. Где «пся крев», а где «кадавр фу»?

– Для франкоязычного человека «пся крев» очень похоже на psycho crevé, а «псико́ кревé» – это тот же сумасшедший мертвец. Тот же сadavre fou , только другими словами. Додиньи слова забыл, но образ запомнил.

Дмитрий сплюнул виноградные косточки:

– В Варшаве в двадцать втором она вовсю по-польски ругалась, это верно.

Елена кротко поинтересовалась:

– Уж не Агнешкой ли там её звали?

Дмитрий так побагровел, что даже я сжалился над ним и поспешно продолжил рассказ:

– Тогда же я понял, что именно эти слова прошептал перед смертью Люпон, только я их сразу не разобрал. У умирающего уже не было сил выговорить имя Марго, но он свою жизнь с этим польским «пся крев» выдохнул.

Дмитрий усердно счищал со стола крошки:

– Так объясни мне, почему нельзя было всё это рассказать Валюберу без того, чтобы подставлять под пулю Елену Васильевну?

Уж не воображает ли боярин, что я пекусь о своей жене меньше его? Но долг благодарности опять заткнул мне рот:

– К сожалению, я по-прежнему не мог сообщить Валюберу о внезапно появившемся браунинге, поскольку не мог доказать, что нам его подкинули. Найденный под мостом окурок без помады инспектор отказался считать решающим доказательством. Заявил, что после ужина в ресторане помады на твоих губах могло не остаться.

– Так я же сказала, что обновила макияж в туалетной комнате.

– Увы, швейцар не помнил, была ли на тебе помада, а инспектор к тому моменту уже так уверился, что стреляла именно ты, что отказывался верить нам хоть в чём-либо. У меня не было никаких решающих доказательств, никаких бесспорных улик против Марго.

– Но Додиньи же опознал её «пся крев»! Так могла выругаться только Марго!

– Додиньи был ещё тот свидетель. Такого наворотил, столько улик против самого накопилось, что не каждый суд из-за его показаний осудил бы женщину. Она бы настаивала, что я подсказал ему это ругательство.

– А Люпон? Люпону ты тоже подсказал?

– Ссылаться на слова Люпона было уже поздно. Ведь сразу после его смерти я заявил, что умирающий просто хрипел. Кто бы теперь поверил мне? Не забывай, у мадемуазель Креспен на набережной Орфевр оставался мощный заступник, её бывший любовник, которого она шантажировала. Мне нужна была неоспоримая улика – либо её собственное признание, либо её арест с браунингом в сумочке. И встреча с ней была единственной возможностью добиться либо первого, либо второго.

Я спохватился, поднял глаза на Елену. Она махнула рукой:

– Как будто я не знаю! На твоём блокноте остался след от карандаша: «Ля Тур д’Аржан, 21:00».

Хм, оказывается, напрасно я так усердно топил бумажные клочки в ватерклозете.

– Я это утром нашла и сразу вспомнила всё, что ты мне рассказал про телефонные подстанции. Тут же сняла трубку и пожаловалась оператору, что забыла номер телефона, с которым меня соединяли вчера вечером, а мне, мол, необходимо снова с ним связаться. И когда услышала, что это был Рамбуйе, ужасно расстроилась.

– Лучше бы ты мне доверяла, – сказал я устало.

– Марго позаботилась, чтобы я в любом случае узнала о вашем свидании. Консьержка передала мне вот эту писульку.

Она выложила из сумочки на стол смятую записку, я развернул её. Незнакомым почерком было написано: «Ты всё ещё сомневаешься? Сегодня вечером я поведу тебя под мост и там докажу истину. Жду тебя в „Ля Тур д’Аржане“. Целую, обнимаю. Твоя М.»

Я потёр лоб:

– По-моему, сразу ясно, что это прислано нарочно.

Елена покраснела, отвела глаза:

– Записка была запечатана. Но от неё так несло той же «Шанелью», что я не выдержала и вскрыла конверт.

– Никто не говорил тебе, что слежка за мужем не приводит ни к чему хорошему?

– Я бы никогда не сделала этого, если бы до этого не обнаружила, что ты собираешься встретиться с ней тайком от меня, – голос её сломался, и глаза заблестели. – Я больше не доверяла тебе.

Дерюжин хлопнул ладонью по столу:

– Саша, а как Елена Васильевна сообразила спрятать пистолет в тайник, а? Такой находчивой и смелой женщины ещё поискать!

Все незатейливые похвалы, шутки и замечания, всё, что говорил боярин, Елена воспринимала по-дружески и без малейших обид. Почему она отказывалась так же воспринимать мои слова?

На сцене Маруся как раз страстно выводила:

– Ах, как мириться мне с такою болью, я не знаю…

Я тоже не знал, поэтому просто сказал:

– Я всего-навсего берёг тебя. Из-за этой твоей дурацкой ревности ты едва не погибла.

– Ни секунды я не ревновала! С какой стати? Если бы я ревновала, я бы не потащила Дмитрия Петровича на свой позор любоваться. Я знала, что ты надеешься уличить Марго, – к Елене вернулись её прежние уверенность и энергия. – Но я лучше тебя представляла, на что она способна, поэтому страшно испугалась за тебя.

Это признание подействовало на меня сильнее выпитой водки:

– У меня не осталось выбора. Инспектор продолжал талдычить своё: «У мадемуазель Креспен алиби». Это проклятое алиби защищало негодяйку, как чеснок от вампира. Я был уверен, что убийца – она, но доказать этого не мог. Я решил предложить ей сделку: вернуть ей браунинг в обмен на письменное признание. Но когда я позвонил ей, ее алиби размокло, как бумажный кораблик в воде. На мой звонок ответила женщина, которую я принял за Марго, потому что сразу узнал характерный хрипловатый голос и тягучие интонации. Что это не сама Марго, я понял только, когда она не узнала меня и приняла за журналиста. Это была её мать.