Мария Амор - Вкус Парижа

Мы помирились, она вернулась ко мне, но ощущение обрыва, с которого мы едва не рухнули, не исчезало. Осталась фантомная боль, память о боли, которую ты причинил и которую испытал, и инстинктивный парализующий страх, что эта боль может вернуться. Мы оба всё ещё ходили по очень хрупкому насту.

Вдобавок, я волновался за неё и за ребёнка, слишком много ужасных исходов мне привелось повидать. Я знал, что человек беззащитен перед внезапным несчастьем, и это знание не давало покоя.

Но всё чаще между нами случались хорошие, добрые, славные моменты. Я обнимал её ночью, мы занимались любовью, завтракали вместе на солнечной кухне, гуляли по Елисейским полям или пили горячий шоколад в кафе за углом. В дождь мы ходили в синема. Мы любили друг друга ещё и потому, что знали, сколько боли можем причинить друг другу. Эта взаимная зависимость сцепляла крепче наручников, она сделала нас внимательными и бережными. И постепенно пласт доверия становился всё толще и крепче, бессильная тревога и предвиденье несчастья охватывали всё реже, а спокойная уверенность посещала всё чаще и оставалась всё дольше. Елена возобновила свою карьеру модистки. Я больше не противился этому, хоть по-прежнему не представлял, как сочетать её амбиции с моими. Я сломался, я был готов поступиться своими.

В тяжелые минуты я спрашивал себя помирились бы мы, если бы Елена не забеременела? Сначала этот вопрос выжигал нутро, отрицая свободу нашего выбора, но постепенно его яд утерял свою едкость. Нам повезло, случилось то, что случилось, теперь оставалось только не упустить птицу счастья.

Елена могла быть слабой, зависимой, потерянной – это больше не раздражало, наоборот, поддерживая её, я чувствовал себя нужнее и увереннее. Впрочем, моя поддержка требовалась всё реже. Беременность придала жизни Елены новый смысл, а ей самой – силу и спокойствие.

Она так и не перестала рисовать губы бантиком. Но за напускным вызовом и трафаретной загадочностью её макияжа я различал то, что для меня отличало жену от всех прочих бабочек Парижа: ранимость, искренность, отвагу, веселье и упорство. Она носила короткие юбки, у нее в полной мере имелись новомодные творческие амбиции и жажда успеха, но в отличие от Марго, Елена не боялась любить и не жила ради себя одной.

Мы сидели на кухне, и было очень приятно болтать с ней и украдкой поглядывать в приоткрывающийся на груди ворот халатика, на золотой крестик, качающийся в такт её движениям.

– Я постараюсь вернуться пораньше. Сегодня мы идём во «Фландрен».

– А мы можем позволить себе такое?

– Не можем, конечно. Но ещё меньше мы можем позволить себе не явиться на помолвку Дерюжина. К тому же, боюсь, на некоторое время это наше последнее светское мероприятие.

– Ты думаешь, она настоящая аристократка?

– Леди Берсли? Не знаю. Но денег у неё завались, а знатности у Дерюжина хватит на двоих. Так что принаряжайся.

Елена улыбнулась, и вдруг нож выпал из её руки, она застонала, схватилась за живот. Из головы моментально вылетело всё, чему учили на медицинском факультете Гейдельбергского университета.

– Дыши глубоко. Давай, любовь моя, вдох-выдох, вдох-выход…

Когда её отпустило, я бросился вызывать таксомотор, звонить в госпиталь и бестолково метаться по дому, хватаясь то за её манто, то за собственную голову.

Ворвался в кухню:

– Как ты? Где сумка? Тебе надо лечь.

– Ну какое «лечь»? Надо же тебе что-то на обед оставить. Не забудь отправить маме телеграмму, – она почему-то совсем не волновалась и даже забавлялась моим волнением. – Всё будет хорошо, не сходи с ума. Ох! – опять согнулась. – Чувствую, не судьба мне побывать во «Фландрене».

– Дай мне руку, держись, сейчас полегчает. Да мы первым делом туда пойдём, сразу после… после того, как… как всё пройдет.

– А с Воробышком кто останется?

– Как кто? Крёстный отец, вестимо.

– Ну вот, куда мы без Дмитрия? Он у нас постоянная палочка-выручалочка. Уедет в Лондон – не знаю, как справимся.

Я не выдержал:

– Если хочешь, поедем в Лондон…

– Да нам-то туда зачем?

– Да, да, конечно, – согласился я с облегчением. – Мне уже всё равно, ей-богу. Если хочешь, останемся здесь, в Париже. Главное, чтобы с вами всё было хорошо. Вызовем Веру Ильиничну…

У неё посветлело лицо:

– Правда? Ты готов остаться в Париже?

Меня понесло:

– Конечно. Незаменимых нет. Найдётся для богадельни другой доктор. Напишу Реза-хану, попрошу племянника Гаффари назначить.

– А ты… как же?

– Я с тобой, с вами.

– Нет, ты не сможешь. Платон Андреевич и так едва держится, ждёт тебя. И Марья Никифоровна никому другому не позволит себя осматривать…

У неё исказилось лицо, она охнула, сползла со стула на пол, схватилась за поясницу.

Я забормотал:

– Да к чёрту их всех! У меня ты. И Воробышек. Ты сама говорила: в мусульманской стране ему никогда не стать своим.

– Ты за него не волнуйся. У этого человечка будет совершенно особая судьба, я это точно знаю.

– У всех судьба особая. Хорошо бы нашему просто удачной.

– А-а-ах! – она закинула голову и некоторое время не могла говорить. Я едва не задохнулся от бессилия. – Саш, я знаю, как тебе важно то, что ты делаешь в Тегеране. Не надо этих жертв. Я привезу туда свои новые модели, вот увидишь, мой бутик станет лучшим в Персии. – Вытерла лоб. – Ой, как больно, Са-а-аша!

Лицо её исказилось, по щекам потекли слёзы. Я опустился перед ней на одно колено.

– Воробей, я буду счастлив с тобой где угодно.

Она улыбнулась, всхлипывая и слизывая слёзы:

– Я взрослый человек и могу сама решать за себя.

Эти слова мне были знакомы. Это я в кабаке на прощание заявил ей, что она должна решать за себя сама. Спьяну мне в этой фразе чудилась лишь гордая готовность освободить её. Хотя даже тогда я знал, что ей от меня вовсе не свобода нужна. Теперь я даже не мигнул:

– Ты можешь решать за всех нас.

Она отдышалась:

– Знаешь, если честно, в последнее время парижский успех для меня уже не самое важное. Он был очень нужным, пока я его не добилась. А теперь самым важным стало вот это, – её ладонь легла на живот. – Мне в Тегеране будет хорошо, не волнуйся.

Я обнял её и прижал к себе, осторожно, но так, чтобы чувствовать всю – от мягких душистых волос до крепкого круглого пуза.

– Я люблю тебя всем сердцем, телом и душой.

От её слез стало солоно на губах, и это был вкус счастья.

Сюрте женераль – французская сыскная полиция.

Flapper (англ.), flappers (мн. ч.) – английское прозвище эмансипированных молодых женщин в 20-е годы, по звуку напоминающее взмах крыльев бабочки.

Об этом рассказано в романе М. Шенбрунн-Амор «Дар шаха»