Дмитрий Сергеев - Особняк на Почтамтской

Иван Артемович снова рассмеялся. Его смех точно полоснул ее: какой же это бесцветный, вымороченный смех, будто он самого себя насилует.

— Вот тут-то и всеобщее заблуждение. — Иван Артемович оборвал смех так же внезапно, как начал. — Полагают, что своими действиями можно опорочить сыновей, внуков — те не простят. Чушь! Все простят. Еще и гордиться станут. Чем прославились предки тех, кто сегодня кичится своей знатностью? Тем, что их родичи услуживали извергу Ивану, самодуру Петру, развлекали развратную бабенку на престоле…

Это уже был непристойный выпад в их адрес — ее и брата. Хоть их предки и не служили русским самодержцам.

Михаил Павлович принял вызов.

— Между прочим, ваши дворяне не только прислуживали, но защищали отечество, свою родину, веру. Потомки гордятся этими заслугами предков.

Слова «ваши дворяне» сорвались у него непроизвольно. Он хотел поправиться, но Иван Артемович не заметил оговорку.

— Ну а у кого нет предков среди дворян, им чем гордиться?

— Своей принадлежностью к великой нации!

— Громко сказано, — снова пустил ехидный смешок Иван Артемович. — Нет великой нации! Одно воспоминание. Была, да измельчала. Честь давно на торги пущена. Ценится только богатство, состояние. А уж какими оно путями нажито, потомки не привередничают — берут.

Михаил Павлович горящими глазами впился в противника, готовый ринуться в бой. Сейчас, сию минуту, у него сорвутся слова, после которых примирение станет невозможным.

— Миша, — тихонько проговорила Елена Павловна.

Брат глянул на нее. Жгучая ненависть, пылавшая в его взгляде, потухла.

— Однако мне пора, — сказал он, поднимаясь.

— Неужели не посидим, не побеседуем, — засуетился Иван Артемович. — У меня чудный табак — мигом принесу.

— Не утруждайся, — с трудом придав своему голосу любезные нотки, произнес Михаил Павлович. — Меня, верно, в части ждут.

Только брат ушел, Иван Артемович кликнул Глашу.

— Спустись вниз, скажи, чтобы закладывали сани. Немедля!

— Ты куда-то спешишь? — Елену Павловну поразила поспешность, с какой муж готовился ехать на ночь глядя: ведь всего несколькими минутами раньше он удерживал брата, намереваясь продолжить беседу.

— Не расстраивайся, так нужно. И, ради бога, не тревожься.

Вежливость и внимание, какие он уделял ей, показались неискренними: мыслями он совсем не с ней.

— Я не задержу тебя, — сухо сказала она. — Пока запрягают лошадь, ответь всего на один вопрос.

Он глянул на нее с натянутой улыбкой.

— Если вопрос не очень сложный.

— Скажи, что было спрятано в санях, которые прошедшей ночью стояли в сарае?

— Вон ты о чем, — проницательно глянув ей в глаза, усмехнулся Иван Артемович.

— Ради бога, не притворяйся, будто тебе это безразлично. Вчера я подслушала ваш разговор внизу. — Чувствуя, как ее лицо заливается кровью, она упрямо тряхнула головой. — Да, это грязно, мерзко, я не имела права подслушивать, но так случилось. Я ведь не подозревала, что в нашем доме подслушивают разговоры приказчиков.

— Покойный батюшка не отличался щепетильностью, — рассмеялся Иван Артемович. — Я думал, тебе известно про слуховой колодец.

— Я ничего не подозревала! — горячо возразила она и вдруг подумала, горячиться не из-за чего: Ивану Артемовичу и в голову не пришло обвинить ее в бесчестии. Но открытие ничуть не утешило, только сильней обозлило. — Если бы я знала, то никогда бы не унизилась до подслушивания.

Ивана Артемовича перекривило, как от зубной боли.

— Не надо, — взмолился он. — Не напоминай, без того не забываю, помню, что бесчестен, низок, подл. Я чем-то раздражил тебя? Ты, верно, не оправилась от болезни. Почему ты упорствуешь, не хочешь обратиться к доктору?

— Оставим это! Прошу тебя, не увиливай: я хочу знать правду.

— Какую правду?

— В завозне стояли возы с контрабандным чаем?

— Ты же знаешь. Хочешь, чтобы я подтвердил? Да, во дворе у нас прятали контрабанду. Твой братец, сыщик, напал на след — пронюхал. Только он опоздал — ничего не докажет. Сейчас я спешно еду в Грудинино, туда прибыла большая партия. Предупрежу — спрячут. Надежно спрячут — никто не пронюхает. Этим я окончательно обезопасю себя.

— Но у тебя в лавке нашли контрабандный чай!

— Жалких двадцать фунтов. Я мог бы подарить их твоему брату, не будь он таким гордецом. Не зачем было травить на меня ищеек.

— Ты убежден, что это сделал брат? Ты никому не веришь. Так же нельзя жить!

— Не гневайся на меня, но скажу тебе без обиняков: вы с братом витаете в облаках. Вы, с вашей верой в благородные идеалы, наивны. Вокруг все лгут и обманывают, воруют… А вы охаете да ахаете…

— Подожди! — перебила Елена Павловна. — Не о том. Я хочу услышать от тебя всю правду: ты состоишь в шайке? Или как там она у вас именуется.

— Не вижу повода для отчаяния. — От защиты Иван Артемович перешел в наступление: отливающий чернью в ламповом свете клин его бороды, точно тупой меч, был нацелен ей в лицо. — Пожалуйста, не заламывай рук: у тебя это получается театрально. У вас с братом есть побрякушки, которыми вы дорожите, — ваш род, ваша знатность. В ваших жилах течет голубая кровь… А в моих мужицкая, такая же, как у Никифора, как у Глаши… Мои рядились не в шутовские одежды придворных, а в посконные рубахи — пахали землю. Потом стали торговать. Грабили и наживались, как считают социалисты. Как бы там ни было — разбогатели, вышли в люди. И всего этого достигли собственным горбом, потом, кровью. Не дворяне, не шляхтичи, которые бездельничали, пили, развратничали… А каких-нибудь сто лет или чуть побольше спохватились, увидели, что одичали, опустились — начали приобретать культуру, привозить из-за границы…

Елена Павловна не вникала в слова, а только смотрела на искаженное злобой лицо супруга, на улыбку, судорогой перекашивающую его рот.

— О чем ты говоришь? — совершенно ошарашенная его натиском, спросила она. — Разве происхождение, знатное или не знатное, дает право вступать в сделку с бандитами, с ворами?

— Идя на риск, я сознаю, что значу что-то сам по себе, а не благодаря предкам. Вам этого никогда не понять. Вы живете по нормам, не вами установленным: это можно, а этого не смей; поступишь так — опозоришь свой род. А у меня нет рода, мне некого позорить. Мои предки позорят меня, а не я их.

— Но у тебя семья, дети… Ты хочешь, чтобы они стыдились имени своего отца?

— Стыдились? — скривился Иван Артемович. — Ты совершенно не знаешь психологию толпы.

— Психологию толпы? — опешила Елена Павловна.

У нее внезапно мелькнула обрадовавшая ее мысль: Иван Артемович помешался, у него душевная болезнь, нужно немедленно обратиться к докторам. Никто не обвинит его за связи с преступным миром, поскольку он действовал под влиянием умственного расстройства. Еще не поздно, его вылечат.